Новый мир

Навстречу, с горы, спускаются к пароходу богомольцы. Валаам вчера праздновал Преображение Господне, было большое стечение народа: новый собор, сияющий нам крестами, - во имя Преображения. На пароходе говорили, что весь Валаам полнехонек, народу со всех краев. Я спрашиваю возницу, подростка в скуфейке, - много ли богомольцев. Он не отвечает. Я спрашиваю громче; уши его краснеют, плечи чуть ежатся, но он не оборачивается, молчит. Спрашиваю еще громче, почти кричу. Уши его краснеют еще больше. Я понимаю, что он слышит... и вспоминаю, - рассказывали нам на пароходе: "Там все на послушании... не благословлено кому - от того слова не добьешься". Пожалуй, и наш возница не благословлен разговаривать. Ему, видимо, хочется ответить, но он несет послушание и потому, от скромности, краснеет. Да и вид наш, пожалуй, его смущает. Мы совсем не похожи не богомольцев. Встречные больше простой народ, с котомками и мешками, или мещане-горожане, с узелками и саквояжами, народ положительный, "сурьезный", а мы - "ветром подбиты", как назвала нас на пароходе одна пожилая женщина, питерская, сказавшая про себя: "У меня сынки по торговой части, большая у нас рыбная лавка в Апраксином". И определила метко: поклажи у нас только чемоданчик, и одеты мы налегке, словно вышли "пройтись для воздуха". Жена, девочка совсем, - в летней шляпке с вишенками и в "живой" тальмочке, по локоть, модной: тальмочка в круглых дырках, и через эти дырки сквозит серебристая подкладка. Я одет несколько солидней, в студенческом кителе, шинель внакидку, фуражка на ухо. Выехали из Москвы в жаркую погоду, а тут, на озере-море, "на севере", вдруг завернули холода. Женщина нас жалела: "Да как же это вас так пустили! У нас тут, милые, в августе и снежок бывает...

Ишь вы какие несмысленные". И всю дорогу укутывала жену платком.

Встречные богомольцы смотрят во все глаза, кажется, говорят: "Богомольцы, тоже... гулять приехали!" Я думаю смущенно: "И монашенок не отвечает, и уши у него краснеют

- от непристойности".

Подъезжаем к белой величественной гостинице. На ее вышке, в "гнезде", написана икона валаамских чудотворцев, преподобных Сергия и Германа. Преподобные стоят, в золотых венчиках, и держат свитки с писанием. Юные глаза остро видят, и мы читаем: на левом свитке: "Братие, покоряйтеся благоверному царю...", а на правом, у преп. Германа: "Три- Солнечный свет Правосла..." У ног Преподобных — озеро; над ними, в лазурном небе - Преображение, за ними - между ними - белая Валаамская обитель, пониже их.

На широком каменном крыльце встречают несколько человек гостиных служек, в белобумажных подрясниках, стянутых кожаными поясами, и во главе их коренастый, низенький старичок, - в потертой камилавке, испытующе вглядывается в нас: видно - не ожидал таких. Это "хозяин" гостиницы, о. Антипа. Взгляд его серых глаз смущает; я вспоминаю, как та женщина опасливо говорила нам: "Вот и Бог соединил, а как бы не разлучили вас! Вас в одну келейку, а супружечку в другую. Лет тридцать тому были мы тут с покойным мужем, нас разлучили... такой уставный закон у них, старца Назария, Саровского, очень строго". Жена измучена морской болезнью, я тоже едва держусь, как же ее оставить? Это меня пугает, и я даю слово, если это случится - с первым же отсюда пароходом!

- Благослови, Господи, доброе пребывание... Дело хорошее, Преподобные радуются на вас... - ласково, но с сомнением, встречает о. Антипа, а глаза смотрят строго, - Из Питера быть изволите?..

Взгляд испытующий. Я ожидаю в тревоге, что "разлучит". Почтительно ожидают служки.

- Нет, из Москвы... - отвечаю я и вижу общее удивление.

- Из Мо-сквы-ы?! - с сомнением говорит о. Антипа. - Сдале-ка вы... - в голосе нерешительное что-то.

Надо сказать, что московские богомольцы на Валааме редки; большинство - питерцы, псковичи, новгородцы, олончане, финны. А теперь - какие?..

Ответ не удовлетворяет мудрого о. Антипу. Пронизывая взглядом, он задает "роковой"

вопрос.

- Вы кто же... братец и сестрица?..

- Нет, муж и жена!

Мой, несколько вызывающий, ответ - о, юность! - производит сильное впечатление. О. Антипа озадачен, даже поправляет камилавку. Послушники - как изваяния.

- Вон кто-о!.. из Москвы, сдалека...

Он смотрит на нас над нашими головами, вдаль. Что думает? Думает ли о юных, кто перед ним, о далекой Москве, где не был, о строгом ли уставе старца Назария... или вспомнил слова молитвы - "Яже Бог сопряже, человек да не разлучает"? Видно, как он колеблется.

Мы растерянно смотрим и ждем решения. Но он не решает сразу.

- Минутку обождите, милые... - говорит он не строго, и в широкие двери видно, как он поспешно идет по лестнице, на второй этаж. С кем-то советоваться будет?..

Мы остаемся с немыми служками. Они смотрят на наши ноги, мы на их рыжие сапоги с гвоздями. Играют часы на колокольне, кричат стрижи. Рыжие сапоги переступают.

Слышится бег шагов: это о. Антипа. Он спускается с лестницы, подбирая под камилавку седые пряди, скрывается за дверью, гремит ключами, и - приказывает вести нас в келью № 27, в первом этаже, подать самоварчик, "с далекой дорожки упокоить". Чудесный, светленький старичок. Мне хочется рассказать ему... кого-то он мне напоминает, кого уже нет не свете.

Послушник берет наш чемоданчик, ведет по исхоженным беловатым плитам.

- Пожалуйте, Господи благослови... в келейку.

Чудесная келейка. Белая, светлая, узковата немножко, правда, - но как чудесно! Две чистые постели. В углу икона знакомых Преподобных. Теплится розоватая лампадка. Окно - в цветник. Там георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы, петуньи. И - тишина. Направо - собор, над монастырскими кровлями, за корпусами. Прямо - дикие скалы за проливом, на них леса. Новый, чудесный мир, который встречал я в детстве - на образах, - стелющийся у ног Угодников: голубые реки, синеющие моря, пригорки, белые городки, озерки, плоские и кривые сосны, похожие на исполинские зонтики, и все - под белыми облачками-кудерьками... мир, в котором живут подвижники, преподобные, неземные... - мир Ангелов и небесных человеков. И этот забытый мир, отшедший куда-то с детством, - пришел, живой. Помните, в раннем детстве видали в церквах иконы "с пейзажами"? На первом плане - большой Святой, и свиток в его руке белеет над синим

морем, над бурыми холмами, над городком? Таинственный мир, чудесный, детскому глазу видимый, детскому сердцу близкий.

Нам очень нравится. В келейке пахнет елеем от лампадки, свежевымытым еловым полом, чем-то душисто-постным, черными сухарями богомолья. Вызванивают часы на колокольне и потом отбивают мерно - четыре раза.

- Молитвами святых отец... Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй на-ас!.. Смотрю на дверь: почему же никто не входит? Опять кто-то позывает:

- Молитвами святых отец... Господи Иисусе Христе Боже наш?..

Дверь тихо подается, просовывается большая книга, а за ней намасленные власы, падающие с плеча на книгу; и вступает благообразный послушник.

- Уж извините, для порядку наставлю вас. На возглас приходящего поаминить надо, без аминя у нас не входят.

Я поражен, обрадован. Какое "уважение к личности"! Мне, студенту, не думалось встретить такое "у святошей"! Я уже разрешил вопросы о "тунеядстве монахов", о "ханжестве", о "ненужности этих пустяков". Чернышевский, Белинский, Добролюбов и все, доказавшие мне "свободу человека от этих предрассудков", такого никогда не говорили: "Без аминя у нас не входят"! Я готов горячо пожать руку этому новому учителю, но она держит книгу.

- Позвольте, запишу ваше имя-звание в гостиничную тетрадь, по полицейскому правилу... мы под финской полицией. Мы паспортов не смотрим, по виду верим... - говорит послушник. - Гостиница наша не мирская, а по благословению от Преподобных. Нет, у нас за постой не полагается, - ни за трапезу, ни за постой... что вы-с!.. Почитайте наши правила, у нас полная душе свобода. Как силы будет, так и дают, кто может, по достатку... от Преподобных уставлено.

Я - в изумлении. "Корыстные монахи"? Да что же это, почему про это не говорил ни Бебель, ни... "Как силы будет... по достатку... полная душе свобода"!..

- Студент? - говорит послушник, - значит, науки происходите? У нас редко они. Говорят вон, студенты... Да не надо праздное говорить, Господь с ними.

Я спрашиваю, есть ли у них подвижники и схимонахи. Десять схимонахов, обитают по всем скитам. А прозорливцы есть? Он улыбается.

- Все у нас прозорливцы: знаем, что завтра будет.

Смиренно кланяется и уходит. Почему он мне так ответил? Должно быть, показалось, что спрашиваю я из любопытства. Может быть, думает, что я не знаю, что значит - прозорливец? Не знает, что я видел прозорливца на днях, у Троицы, - батюшку Варнаву, благословившего нас "на путь". Может быть, думает - студент, все у них так, в насмешку.

- Молитвами святых отец, Господи Иисусе Христе Боже наш, по-ми-луй нас!

Я говорю: "Аминь". Послушник, новый, бухает в дверь ногой и вносит бурлящий самовар на медном подносе, с чашками. Он - простоватый, толстоносый, круглое лицо его сияет, как самовар.

- Буду вам служить. А зовите меня брат Василий. Земляки мы с вами, тоже из Москвы я, с Сухаревки... посудой папаша торговали. Ну как Москва, все еще стоит, не провалилась?

Как так не может провалиться? Может провалиться. Греха так много. Грешные города всегда проваливаются... Содома-Гоморра провалилась! Ну, вкушайте на здоровье.

По коридору проходят служки, напевают вполголоса стихиры. От праздника осталось много богомольцев, но их не видно: стоят вечерню. А нам снисхождение, с дороги - самоварчик.

Как мышки тихо ложимся мы отдохнуть на каменные валаамские постели. Глаза закроешь, и - будто укачивает в море. Отбивают часы на колокольне, и вспоминаются на пароходе "склянки". Из окошка веет вечернею прохладой, дыханьем Ладоги. Сон крепкий-крепкий...

Открываю глаза - где день? Мутно белеет занавеска, пузырится от дуновенья - веянья валаамской ночи. В щелку от занавески видно: лес за проливом смутен, небо зеленовато- бледно, точками намекают звезды. Вспоминаю, что я на Валааме, в чудесной дали.

Радость поет во мне. Тихо иду к окну, чтобы не потревожить спящую, отдергиваю тихо занавеску. Какая тишина! Темная глушь на скалах за проливом, в ней ничего не видно, - острые пики елей? Где-то, чуть слышно, Ладога - еще тревожна. Это направо, у Никольского островка - скита, зоркого стража Валаама. Там, говорят, маяк. Так, говорят, Святитель - "зовет огнем". Пахнут петунии. Падают сонные удары - три, семь... восемь... Восемь.

- Молитвами святых отец, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас...

Это брат Василий. В келье розовый свет - от дремлющей лампадки. Брат Василий зажигает стеариновую свечку в красно-медном подсвечнике. Приносит на подносе миски.

- О. Антипа благословил, с дорожки, а то общая у нас трапеза. Завтра о. игумен как возвестит, а покуда уж в келейке вкушайте.

В мисочках щи с грибами, с лавром и перчиком, каша с конопляным маслом, винегрет, посыпанный семечками тмина и укропцем, стопа душистого хлеба валаамского, ломтями,

- черный хлеб монастырский в славе, а "валаамский" - "в преславности", - пузатый графин темно-малинового квасу.

- Отведайте нашей пищи, во славу Преподобных. Наша пища секрет имеет.

- Секрет?..

- Даже два секрета. Поначалу она не вкусна для чистого богомольца. Хлебнет, понюхает и положит ложку. А как подберется в чемодане, глядишь - и привыкает, да так привыкает, что и мыть мисочку незачем. Другой?.. А другой секрет вот какой. Поначалу с нашей пищи слабнуть начинает непривышный человек, похудает, побелеет... и тут будто что переломит в нем! Пойдет и пойдет в силу входить, и такая в нем сила объявляется, в миру не было такой силы, когда всякую снедь вкушал. Наша пища благословленная, с молитвы. Над ней песнопения поют, дух-то силу и набавляет. Сами дознаете - поживете.

10 часов. Богомольцы потрапезовали, помолились в соборе и спят давно. Монахи еще в храме, слушают правило. Собор темнеет громадой на сумеречном небе. Блистают кресты - от месяца? Дремлет суровый Валаам на камне, водами от мира огражденный. Спят леса на святых горах, укрытые скиты - по островам и дебрям. Светлеет за проливом: из-за черных еловых пик разливает сиянье месяц.