Фермерские рассказы: «Где двое или трое собраны…»

Форточка

У нас случай был, когда мы с Мишей Ф. вдвоём жили. Сошлись как-то с ним на том, что свежий воздух лучше, чем духота. И потом полмесяца в келье не топили. Потому что форточка была открыта постоянно. Мне казалось, что это он её открывает. А ему, что я...

Конец января уже за окном, морозы начались. Через неделю я не выдержал, истопил. Михаил увидел, засмеялся странно. Мне показалось, что надо мной. «Ладно, – думаю, – смейся, победил». На следующий день захожу: форточка опять открыта, опять выстужает... Наверное, у меня отразилось что-то на лице, Михаил спрашивает:

– А зачем тогда печку топить, если форточку потом открытой держать?

Он с иронией спросил, – думал, что я открыл. А я юмора не понял, отвечаю:

– Ну, давай не будем.

И ещё неделю не топили. И разговаривать перестали.

В келье градусов десять, если не меньше. Слухи о нас идут, братья «подвижниками» называют. Отец Василий, начальник фермы, лично заходил, чтобы поведать о вреде чрезмерных подвигов. Мы его слушали молча. Какие там подвиги, – упёрлись друг в друга оба.

Мне ещё терпимо: весь день в тепле на кухне, топчан у дальней стенки и спальник хороший. А у Михаила послушания на улице, в лесу, и место у окна, у форточки этой открытой. «Вот, – думаю, – закалённый, не то, что я...»

Он в зимней шапке спал. Не знаю, что обо мне думал.

Через две недели он догадался: оказывается, форточку потоком воздуха вышибало, когда входная дверь открывалась.

Со шпингалетом неохота ведь было возиться, просто так прикрывали.

Ещё один

Прихожу однажды вечером с коровника: брат Герман сидит, конюх наш.

– Благословите, – говорит, – братья, буду теперь с вами жить.

На полочке над топчаном уже книжки расставил и фотографии свои со старцем.

– А чего? – спрашиваю без умысла.

– Сам попросился.

Не сложилось у него что-то на прежнем месте.

Ну, ладно, стали мы втроём жить. На второй день прихожу домой, как обычно, Герман меня встречает:

– Надо, когда в келью заходишь, молитву читать, а то бесы...

И начинает рассказывать, улыбаясь, как они входят в человеческий облик.

«Во, – думаю, – оттуда сбежал... суток не прошло, как заселился, и уже поучает». Специально стал молча заходить. Он ещё разок сказал что-то по этому поводу, потом перестал.

Ну, тогда я начал иногда при входе положенные слова произносить, я ведь знал их.

Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

Три звонка за ночь

У нас, у каждого, свой будильник стоял у изголовья. Мы в разное время просыпались, потому что послушания и устроения у всех разные.

Михаил вставал перед общим утренним правилом в шесть, потому что потом весь день на заготовке дров в лесу трудился. Мне надо было в полпятого скотину кормить. А Герман, хоть и мог спать до общего правила, поднимался чуть раньше трёх. Их несколько человек таких на ферме было, которые полунощницу в три часа ночи прочитывали, чтобы как на центральной усадьбе.

Правда, я недавно узнал, что читали они не вместе, а каждый своё место искал: кто в трапезной, кто в бане, кто в коровнике. Кто куда первым успеет, тот там и читает. А остальные другие места ищут.

Так вот, Герман вставал около трёх и уходил молиться. А мне надо было к полпятому в коровник, я спал до упора. Он как раз к этому времени возвращался, чтобы отдохнуть немного перед общим правилом. И однажды предложил мне:

– Давай, если хочешь, я тебя будить буду, чтобы Мишу лишний раз будильником не тревожить.

И стал будить аккуратно так, тихо, по-домашнему. Хорошо, спокойно. Я привык к этому, будильник ставить перестал. Однажды, не помню почему, он не разбудил, я проспал, – и первая мысль: «Ну, брат... из-за него опоздал!»

И только потом дошло, что не обязан он был меня по утрам будить.

«Во Иордане...»

Запомнилось, как мы втроём ходили окунаться в прорубь на Крещение: по зимнику километра два, поздним вечером в темноте, после послушаний. Иордан в то время на Монастырской бухте устраивали. Я бы один не пошёл, устал очень и спать хотел. А они вдвоём насели:

– Давай, подымайся, такой праздник!

Вышли, и вся усталость прошла. Луна полная, яркая, тени от деревьев далеко по снегу тянутся. Воздух чистый, действительно животворящий. Озеро всё крепче ледяным покрывалом сковывается, – гулко и глубоко ухает прямо под нами. Братья на ходу тропарь запели, а я слов не знал, они молитвослов мне сунули.

У проруби на выбор: лестница или оглобля. Мы выбрали оглоблю: один посередине на ней висит, двое держат, вниз-вверх три раза. Было холодно, стало жарко. Домой, как на крыльях, возвращались.

На память следы в молитвослове остались от снежинок и воды Богоявленской.

«Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18:20).

Продолжение следует...

[1] Лавсаик. О Пахомии и живших с ним.