Отшельники

Среди сорока островов, принадлежащих Валааму, есть где укрыться и отшельнику. Кто не знает — и не доберется до него. И много, много их было за всю длинную историю Валаама. И мне пришлось с некоторыми беседовать, и впечатление уносил я каждый раз не сравнимое ни с чем.

Есть разного рода отшельничество на Валааме. Одни жили в одиночестве, другие среди собратий, но проводили отшельническую жизнь. Против моей кельи жил один иеромонах — старец, который никуда не выходил, как только за пищей, и ни с кем не разговаривал. Я его видел всегда улыбающимся, но без слов, даже без слов приветствия. И это особенно подчеркивало силу его улыбки — страшно приветливой. Так и ждешь, что по обычаю мира сего человек разразится потоком слов. Но — ни одного. И это производит потрясающее впечатление. Все равно что ты заглянул на одно только мгновение в какой-то волшебный мир — и он скрылся тотчас от тебя и вызвал страшный интерес к себе. «Ну, что ж, разве и тебе это недоступно? Иди сам этой дорогой и познаешь сей сладостный мир», — как бы так говорит без слов эта улыбка старца. Так много можно сделать на свете одной только улыбкой невинного дитяти... Может быть, это особый вид «отшельничества» наших дней — «безмолвная улыбка», которая так необходима нашему миру, гибнущему от множества слов и множества смеха.

А вот в Коневском скиту обитал отшельником другой улыбающийся старец — отец Николай. Там я часто бывал, потому что один из трех домиков этого скита был в распоряжении иеромонаха Исаакия, с которым мы наиболее дружили. Это тот самый, который был миссионером в Карелии, а теперь заведовал канцелярией. Отец Исаакий частенько приглашал меня в этот чудесный уголок Валаама — Коневский скит. Было там два озера, обрамленных березовым леском, заглядывавшим со всех сторон в глубину кристальных вод. Маленькая деревянная церковь в честь иконы Коневской Божией Матери. Тут некогда жил отшельником шесть лет знаменитый потом игумен Дамаскин, управлявший монастырем более сорока лет. И до сих пор стоит как заповедник его избушка, на передней стене которой снаружи прибит огромный деревянный крест с надписью вверху «высота», внизу «глубина», справа на перекладине «широта», слева «долгота», взятой из текста Апостола Павла: «Дабы уразуметь — что есть глубина, и высота, и ширина, и долгота». Только разве отшельнику удастся достигнуть всего этого во Христе Иисусе.

Итак, мы в гостях у смиреннейшего, тишайшего и улыбающегося старца Николая. Светелка его перегорожена пополам. В спальне видна дощатая кровать, как все на Валааме, покрытая вместо матраса тонким войлоком. В переднем углу стол и скамьи. Больше ничего. Но зато неизменный друг монаха и спутник его жизни — тульский самоварчик.

Как только впервые увидел нас с отцом Исаакием старец Николай, замахал ручкой, заманил к себе и сейчас же без всяких разговоров принялся ставить самовар. Весь так и преобразился о. Николай во внимание к нам, так и загорелся весь какой-то вдохновенной услужливостью. И главное — без слов. Только улыбается и услужает. Но так охотно, так от всего сердца, как будто пришел к нему самый драгоценный гость, — разве только Авраам встречал так трех странников. Сначала я подумал, что такая его предупредительность относится к о. Исаакию как начальствующему в монастыре, но потом сообразил, что отец Исаакий живет с ним всегда рядом, а значит, это гостеприимство относилось именно ко мне, самому малому послушнику. И поразился я несказанно. Никто еще в жизни не встречал меня так, ни отец, ни даже мать. И сразу почувствовал я, как ко многому обязывает меня такое отношение, как внутренне это меня преобразует, я и сам на себя начинаю глядеть с почтительностью, почти с благоговением. Так благоговение старца ко мне передалось тотчас мне. Так одним только своим обращением, как с ангелом, старец сделал меня уже другим человеком. И сидел я за чайным столом как завороженный, как будто ангел меня пригласил к себе в гости, а не мужичок простой. А отец Исаакий, видимо, не впервые наблюдает такие преобразования в тихой келье о. Николая и добродушно, сочувственно посматривает на меня. «Что, брат, попался, а ну, покажи-ка здесь свое красноречие». А у меня и язык прилип к гортани. А старец все ласковее угощает, а на столе только хлеб черный да сахару несколько кусочков. Но при таком угощении этот хлеб кажется манной небесной; так бережно берешь кусочек хлебца, так осторожно кладешь в рот и так вкусно, вкусно вкушаешь — именно вкушаешь... Так, видно, вкушала Дева Мария хлеб ангельский, приносимый Ей во храм архангелом Гавриилом. А старец улыбается и молчит, и его молчание передается тебе, и ты начинаешь понимать прелесть молчания: ах, как оно много говорит, когда молчишь вдвоем с настоящим молчальником... Невольно ум погружается в самую глубину души твоей и, ударяя там по самым чувствительным струнам, вызывает слезы умиления. У старца эти частые слезы так просветлили глаза его, что один взгляд на них уже открывает тебе всю его душу, его душу, которая уединилась в полное одиночество уже более тридцати лет тому назад. Как через лупу вещи зрятся в увеличенном размере, так и очищенная душа — каждый штрих ее — кажется значительным и важным, вызывая к себе уважение и благоговение. Так короткое общение со старцем научает тебя переоценить все вещи и самого себя — понять, что создан ты по образу и подобию Божию и потому через самого себя зришь ты Бога. Так, древний идеал древнего мудреца Сократа «познай самого себя» вы можете достигнуть на Валааме в несколько минут, через общение со старцем, который, конечно, и сам этого не понимает. Сам он уже принадлежит к иному миру — горнему. Он стоит на такой высокой горе, что оттуда мы кажемся ему микроорганизмами, а «микроскоп» он уже давно бросил, занимаясь только «телескопом», в котором зрится ему мир святых, мир ангельский и Сама Святая Троица.