У о. настоятеля. - Чудеса

Мы проходим в монастырские ворота, которые называются "Святые": над ними церковь Петра и Павла. Дальше - еще ворота. Говорю: "Как в крепости живете!" О. Антипа не понимает будто и говорит с улыбкой:

- Пустынножителям всегда надлежит в крепости пребывать. А, про камни вы разумеете... Это дело хозяйственное, строено на века. А на врага у нас крепость - Крест Господень. От врага камнем не оградишься. Крестом да крепостью духа ограждаемся.

Проходим еще ворота, и открывается "монастырский двор". Справа - великолепный собор Преображения Господня. Какой лучезарный свет! Какие синие купола в лазури, золотое крестов блистанье! Всплывает, от детских лет: "Лик Его был как солнце, и ризы белы, как снег". Нет, не забыл еще. Как раз об этом рассказывал на экзамене, когда поступал в гимназию. И вот, тоже август, как тогда, - такой же солнечный день, с северной крепкой свежестью - и вижу, как и тогда я видел, Преображение Господне. Только тогда был Горкин, рассказывал про "трех Спасов" (См. "Лето Господне"- Яблочный Спас.) и утешал: "не робей, впустят тебя в училищу". И вот "впустили", и вот уже я студент... Милого Горкина уже нет на свете, но вот почти такой же, такой же русский и ласковый, - о.

Антипа. И говорок его чуть похожий. Только не говорит - "милок".

- А теперь, милые, проведу вас благословиться к о. игумену Гавриилу. Добрый он, не бойтесь, благословит на доброе пребывание.

"Не бойтесь"... Словно, бывало, Горкин: "Ты не робей, впустят".

Слева, против собора, блестит на солнце широкое застекленное крыльцо - вход в настоятельские кельи. Послушник, в белом подряснике, поклоном, молча, встречает нас. Чисто, крашеные полы, ковровые "дорожки", фикусы в кадочках, огромная лапистая арма. О. Антипа подходит к арме, снимает пальцем капельку с широкого копьевидного листа и говорит шепотком, благоговейно:

- Господом указано цветку сему возвещать погоду: как начинает плакать - жди дождичка. Сию арму еще о. Дамаскин садил.

Потолок - сводами, по белым стенам - картины, разные виды валаамские, труды наезжих художников, дар за гостеприимство. А вот, на портрете в раме- суровый хозяин валаамский, великий устроятель, о. Дамаскин покойный. Чтут его на Валааме крепко.

Куда ни пойди - везде наткнешься на дела рук его и железной воли: мосты, дороги, кресты гранитные, канавы, обложенные камнем, водопровод... Возле высоких старинных часов в футляре, мерно отсчитывающих неспешное время валаамское, стоит смиренно старушка- богомолка, в лиловых лапотках. И ее примет владыка валаамский? Всякого принимают тут: "нет у нас зрения на лица".

- Понятно, каждому свое уважение... - шепотком говорит о. Антипа. - Ина слава солнцу, ина слава луне... Ну, ее после примет, а вас я наперед проведу. Надобно мне к гостинице поскорей, да и московские вы, на вас слава далекая, а дальнему особое уважение - почет.

И серый глазок его смеется. Я спрашиваю про бледного послушника у двери, опустившего голову в печали, - почему он такой, приговоренный.

- А провинился. Это место, у притолоки, - для горького покаяния. Вот и ждет послушания себе. Вы уж на него не смотрите, он и без того сокрушается. Не велик грешник... так, маленько чего ослушался.

Из соседней комнаты выходит настоятель. Старушка хочет к нему приблизиться, но о. Антипа ограждает: "Не лезь первая, тут покажи смирение - там зато будешь первая. Ты уж другажды добиваешься, я тебя знаю, а мы в первый раз".

Игумен Гавриил - настоящий властитель валаамский: высокий, крепкий, с умным взглядам добрых и светлых глаз. Говорит неспешно, плавно, видимо - думает, пойдет ли к делу. Благословляет нас. Провинившийся послушник земно кланяется ему и становится ждать у притолоки. О. Гавриил удостаивает нас чести: приглашает на чай, в гостиную. О. Антипа доволен, ласково мне мигает, словно хочет сказать: "Говорил - не бойтесь!"

Мебель гостиной - старинная, красного дерева, тяжелая; стол овальный и опять - высокие часы с курантами: помнить надо - "время пению, молитве час". Над столом картина Шишкина, писанная художником в море, "за две версты". Святые острова, дремучие леса на скалах и белый монастырь, благословляющий крестами; скит Никольский, скит Всех Святых, и над водами - чайка.

- Знаменитый Шишкин это, - говорит о. игумен, - во славу Божию здесь трудился. Художники нас не забывают, любят природу Божию. У нас и свои художники, весь собор сами расписали. У нас и школа живописная. Все посмотрите, и святыни, и мастерские наши. Из Москвы вы... А Донской монастырь вы знаете?

Господи, Донской!.. Там похоронен мой отец... и Горкин. О. игумен учился там:

- В духовном училище там учился, Москва - родная мне. И грустно улыбнулся, вспомнил.

- Благословляю вас, посмотрите все. И на лошадке можно, куда подальше. И на лодке, и на нашем пароходике, по скитам.

Мы получаем благословение - "на все благое". Это здесь очень важно. Здесь без благословения ни шагу, строго.

Перед нами - собор Преображения Господня, уходит в небо высокой колокольней. Тридцать и три сажени! Синие купола горят. Гранитные колонны в окнах и у крыльца. Гранитные кресты на камне. Все опоясано гранитом. Строено на века. И все построили монахи, сами. Не верится.

- Все сами?! - спрашиваю проводника-монаха.

- Работа братии, - ответствует он смиренно.

И я вспоминаю, как часто говорилось - "монахи - тунеядцы"! Да как же так? "Все, до последнего гвоздочка, сами", "Бог помог", "для Господа трудились". И все без похвальбы, смиренно. Чудеса!

Входим в законченный нижний храм, - здесь престол преп. Сергия и Германа. Колонны, своды, стены - в узорах, в херувимах. На голубоватом своде - звезды. И это сами? Все? Работа братии. И этот иконостас, резной, розово-голубой и золотистый, - сами? Господь помог.

- А иконы?

- Работа братии.

- А... кресты на куполах?

- Здесь лили. Из братии трудились... - смиренно ответствует монах, перебирая четки.

Поют старинным, "знаменным" распевом - валаамским. Слышится мне народное, простое, трудовое, - и грусть, и вскрики. И голоса - простые, простонародные. Слышится мне родное: певали так артелью, у нас, бывало... Мне нравится.

В колоннах, справа, - серебряная рака, "спуд". Мощи Преподобных, Сергия и Германа, - под спудом. Монах поясняет скупо: лет семьсот тому, из Нова-Города вернулись Преподобные "на родину"; от шведов увозили мощи, дабы не надругались "лютеры", и вот, "глубоко", под спудом почивают. Мы преклоняемся, прикладываемся к ликам на серебре. Поют молебен. Недалеко от раки - схимонах. Укрылся схимой, лица не видно. Я с содроганием смотрю на схиму: шито белым по черному - крестики, слова, - молитва? - череп, кости... Чтобы о смерти помнить? Вспоминаю: "человек, яко трава дние его..." Не понимаю, но... узнаю? Заговорить бы?.. Но схимонах недвижен, весь - в ином.

Схимонахи... кто же? Я, студент, этого не знаю. Для чего - не знаю. Или - знаю? Как будто рассказывал мне Горкин?.. Старый плотник - знал. А я не знаю.

Верхний храм - в отделке, там леса. Провожатый неразговорчив, ведет нас в сети перекладин, охраняет - "вниз не смотрите, тут опаска". Идем несмело. Расписывают стены, висят на тоненьких дощечках - жуть. Старый худой монах, весь в краске, с кистью, поясняет:

- А это фарисеи... носы-то ишь у них какие... горбатые! А это - притча... И начинает объяснять нам притчу.

- Да они учены, - говорит монах, - все притчи знают. Ты, о Федул, своди-ка их на колокольню, про колокола скажи, а притчу они знают, ученые. Мне к тебе велено свести, с рук на руки отдать.

- Уче-ные,- оглядывает нас о Федул - Ничего ученые не знают! Ученые и Господа не почитают. А вы Господа почитаете? - спрашивает он нас, в упор и строго.

- Ну, о. Федул... - смущенно говорит наш провожатый, - тогда зачем же к Преподобным они приехали!

- Вы не обижайтесь... - говорит о. Федул, и во взгляде из-под седых бровей я вижу пытливое сомненье. - Много ученых нонче, кои Господа не почитают. А что апостол-то говорит? Где умные и разумные, а? где совопросники века сего, а? На Страшном Суде ответят. Ну, пойдемте на колокольню, Господь с вами.

Идем за ним. Чувствую я, смущенно, что есть и некая правда в словах о. Федула. Идем по широкой гранитной лестнице. Навстречу попадаются монахи, в рабочих рясах, с шайками извести и кирпичами. В первом пролете - громадный колокол.

- Ты-ща пудов! - говорит о. Федул - "Андреевский", за полсотни верст, в Корелах слышен. Апостол Андрей Первозванный сам сюда приходил и Евангелие изуверам возвестил. И

"во всю землю изыде вещание и в концы вселенные глагол его", А звон у него ма-а- линовый! А что Исаия пророк говорит? Ну, вы, ученые, ну? Вот и не знаете "Да воздадут Господу славу и хвалу Его на островах да возвестят". Вот и возвещаем на островах.

Виден весь монастырь, пролив, пароходик "Св. Николай" у пристани, сверкающая на солнце Ладога.

- На сем колоколе чудо сказалось!

- Чудо?..

- Вера горами движет. В отсечении воли мы, и что возвещено нам-исполняем, ежели даже и не разумеем, а по вере все нам дано есть!

Сказав это, о. Федул перевел дух и посмотрел на меня, как бы говоря: понял, ученый?! Я не понял.

- Чудо не чудо, а и чуду не уступит. У нас каждого к делу приставляют, на послушание. Да мужички у нас больше земельку знают, а по мастерству уж Господь наводит. Вот и о. Леонид, в кузнице был. То был литейщик, а тут и возревновал. Пошел к о. игумену и говорит: "Мало мне работы в литейной, благослови, отче игумен, в кузнице поработать". О. Дамаскин и благословил: "Только не возгордись!" - сказал. А тут и привезли этот самый колокол из Питера, ввезли на гору, поставили у часовни. Надо его теперь пока на столбы привесить, собор и не начинали класть еще. А хозяин кузницы заболел, в больнице лежал. Вот игумен Дамаскин и посылает казначея к о. Леониду: "Возвести ему, чтобы сковал восемь хомутов, колокол чтобы на столбах держали... он у меня сам на это дело напросился". Пошел казначей к о. Леониду и возвестил. А тот только гвоздочки ковал, учился. Убоялся, заплакал: "Не смею такое послушание принять... не токмо что ковать хомуты, а видать-то не видал, каки и хомуты бывают". А колокол бо-льшие деньги стоит,

- ну, сорвется с плохих хомутов... какой разор-то! Ну, возвестил казначей игумену. "Иди, говорит игумен, возвести о. Леониду, благословляю я его" О. Леонид в ноги казначею, слезами обливается... : "Не могу послушания принять, недостоин я!" Ну, опять благословил его батюшка Дамаскин: "Иди и возвести: сам возревновал, пусть и орудует... благословляю я его, скует хомуты, Господь поможет!" И что же думаете!..- воззрился на нас о. Федул, - просветление на него нашло, сам рассказывал, - такие-то расчудесные хомуты сковал!.. Самые мастера потом дивились.

Под нами вились стрижи, кружились округ крестов, влетали в просветы колокольни. Мы поднялись на последний ярус.

- На скиты-то гляньте, где наши схимонахи обретаются, в лесах живут, как звери полевые, хвалу Господу воздают.

- И молчат?..

- И молчат... а что? Потому - воли отсечение. Молчи - и молчит. В Предтеченском скиту схимонах Василиск другой год молчит. И больше промолчит и со-рок лет промолчит!

Сколько благословит игумен - до срока и молчать будет, и в радость ему это. А слыхали про схимонаха Иоанна, на острову жил? Любил он, как я вот, грешник, с добрым человеком поговорить. А у батюшки Дамаскина покойного все на виду. И задумал послушание его испытать. Призвал - и говорит: "Считай себя недостойным с людьми говорить, молчи! Разрешаю тебе с Господом беседовать, да, когда придется, со мной али с

духовником" Да 14 лет так-то! А потом, чтобы смирение его пуще испытать, и возвестил: "Недостоин ты такой подвиг нести... говори, как и обычно". И заговорил, и не возроптал. Ну, а у вас есть такие?

- А зачем все это? - не понимаю я.

- Ученые, а не разумеете. Да я не в осуждение, Господь прости. Да как же мы с самым страшным врагом бороться можем, ежели волю свою не скуем? Все на приказе, все на самоусечении стоит, когда Господу служим, а Он по пути ведет. Грех Адамов из чего пошел? Из непослушания. Так и всякий грех на земле. Тут у нас кузница божьих деток, святых работников... во славу Господа и для жития земного устроения. Будут времена горшие, и тогда восплачем. Ну, выше еще полеземте.

Над нами был самый последний ярус, "непроходимый", - сказал так о. Федул, - "зрящая труба". Оттуда в подзорную трубу следит приставленный к послушанию, когда нанесет туман.

- Можно, брат Ляксандра, ученых этих туда подать? - спросил о. Федул брата - "назирающего" за Ладогой: блуждают в тумане корабли, а "назирающий" - смотрит, и как завидит в тумане искру - велит звонить.

- Не смею, батюшка... - замялся несмело послушник, - о. игумен только меня благословил. Коли возвестит - пущу. О. Федул похвалил послушника.

- Упражняйся, брат Ляксандра. И знаешь, что трубе ничего не сделается, а нельзя, ежели нет благословения.

- Хорошо здесь, какая красота — даль!

- Стой и зри, коль красна вселенная! - согласился о. Федул - Да о душе-то помни, пекись о ней. Сказано: не прилепися к сокровищу. Во-он, - показал старик на лесные дали, - скит Всех Святых. Там у нас схимонахи есть. Вон Предтеченский, тоже схимонах живет. А во- он, чуть видать, Коневский, тоже схимонах обретается, о. Сысой, прозорливец. А вон - и Ляксандра Свирского. Вся тут, пустыня наша. Леса темные, кресты гранитные, церковки среброглавые, святые места. Тишина у нас, покой душе. А который человек с воли, дух в нем и ходит непокойный, и нет мира в костех его.

- Да вы философ, о. Федул! - пошутил я.

О Федул поглядел с сомнением: незнакомое слово его смутило.

- Ишь вы чего сказали! По-вашему, может, и обидно, а мне что, суемудрия не приемлю. А почему вы такое слово сказали? А потому, что дух суемудрия в вас мятется. Ишь, высь какая! Вам, небось, и глядеть-то страшно, а у нас, повыше еще, монашек кумполок красил да молитвы пел. А старичок, за шестьдесят ему было. Ветром его, словно на озере, об кумполок раскачивало-потукивало, а он - "Царю Небесный", да пел-то как!.. А почему?

Благословение, воли отсечение. "Лезь, о. Анфим!" - возвестил игумен, - он и лезет, и молитвы поет. А тридцать три сажени!.. Вон, братия из храма пошла, трапезовать час пришел. Ну, пойдемте, заговорил я вас.

Мы стали спускаться с колокольни.