Дневник валаамского пастуха. Часть вторая

Глава вторая

ПЕРВЫЕ ТРИ МЕСЯЦА

январь – март 1997 года

Первое время мы с Германом редко пересекались. Потом меня в коровник перевели кормящим скотником. Стали чаще видеться, он конюхом был.

Иногда стадо на прогулку вместе выгоняли, иногда помогал ему кобыле фермерской Моте ингаляцию делать по рецепту Марии-ветврача: в тазике заваривали травы, тазик опускали в холщовый мешок, засовывали в него лошадиную морду и держали минут двадцать, разговаривали с ней, развлекали. Моте нравилось.

По своему устроению

На утреннем правиле, после молитв, когда все по очереди здоровались друг с другом, у меня язык не поворачивался сказать положенное «Христос посреди нас», потому что не верил в это. Вечером на чине прощения мог поклониться со словами «Прости меня», а утром кланялся молча.

И Герман поначалу думал, что я молчальник, обет какой-то дал. По своему устроению судил. Пока я рот разевать не начал.

«Буду теперь с вами жить»

А потом он к нам в келью переехал. Мы жили тогда с Мишей Фыном, китайцем с Вятки. Это центральная келья на втором этаже, только двери на площадку не было. Выход был в соседнюю комнату, в то время молельную, а оттуда в коридор.

И вот, прихожу однажды вечером с коровника: на свободном топчане Герман сидит. На полочке уже книжки свои расставил, фотографии кавказские с пустынником Аввакумом.

— Благословите, — говорит, — братья, буду теперь с вами жить.

— А чего? — спрашиваю без умысла.

Он напрягся немного:

— Сам попросился.

Не сложилось у него что-то на прежнем месте. Через несколько лет он вспоминал об этом со смехом: «Я морду ему хотел набить!» И говорил это таким добрым-добрым голосом, что невольно думалось: «Да кому ты можешь морду набить?»

Суток не прошло...

Стали мы втроём жить. На второй день прихожу домой, он меня встречает:

— Надо, когда в келью заходишь, молитву читать, а то...

И начинает с улыбкой втирать о том, как бесы входят в человеческий облик. «Во, — думаю, — оттуда сбежал, суток не прошло, как заселился, и уже поучает!» Специально стал молча заходить. Он ещё разок сказал что-то, потом перестал.

Ну, тогда я начал иногда при входе положенные слова произносить, я ведь знал их:

«Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас».

Форточка

Всё-таки втроём жить лучше, чем вдвоём. Об этом ещё отцами заповедано: «Живите или по одному, или втроём, но не вдвоём».

В первом общежительном уставе преподобного Пахомия Великого читаем: «Келии устрой отдельные, в одном здании, и в каждой келии пусть живут по три».[1]

Мне кажется, это потому, что, если между двумя непонимание или что-то не то начнётся, иногда сложно им самим между собою разобраться. А третий может помочь, уравновесить, на себя принять. Если захочет, конечно.

***

У нас случай был, когда мы с Михаилом вдвоём жили. Сошлись как-то с ним на том, что свежий воздух лучше, чем духота. И потом полмесяца в келье не топили. Потому что форточка была открыта постоянно. Мне казалось, что это он её открывает, а ему — что я...

Конец января за окном, крещенские морозы. Через неделю я не выдержал, истопил. Михаил увидел, засмеялся странно, — показалось, что надо мной. «Ладно, — думаю, — победил».

На следующий день захожу — опять открыта. Миша задумчиво так:

— А зачем печку топить, если форточку потом открытой держать?

Я юмора не понял, отвечаю:

— Ну, давай не будем.

И ещё неделю не топили. И разговаривать перестали.

В келье градусов десять было, если не меньше. Братья узнали, «подвижниками» звать стали. Начальник фермы лично зашёл проверить, поведал нам об опасности чрезмерных подвигов. Мы молча слушали: какие там подвиги, — упёрлись друг в друга, как бараны.

Мне ещё терпимо: весь день на кухне у тёплой печки, в келье топчан у дальней стенки и спальник зимний. А у него послушания на улице, в лесу, и место у окна. «Вот, — думаю, — закалённый, не то что я». Он в зимней шапке спал. Не знаю, что обо мне думал.

Через две недели Михаил догадался: форточку потоком воздуха вышибало, когда дверь входная открывалась. Со шпингалетом неохота ведь было возиться, просто так прикрывали.

На Иордань

Запомнилось, как мы втроём ходили окунаться в прорубь на Крещение: по зимнику[2] километра два, поздним вечером, в темноте, после послушаний. Иордань в то время на Монастырской бухте устраивали, пока стоков не было. Я бы один не пошёл, устал очень и спать хотелось. А они вдвоём насели:

— Давай, подымайся, такой праздник!

Вышли, и вся усталость прошла. Луна полная, яркая, длинные тени от деревьев далеко тянутся по снежной равнине. Воздух чистый, действительно животворящий. Озеро временами гулко ухает под ногами, — на морозе льдом сковывается. Герман с Михаилом на ходу тропарь запели, я слов не знал, молитвослов мне сунули.

У проруби на выбор — лестница или оглобля[3]. Мы выбрали оглоблю: двое держат, один висит на ней посередине, три движения вниз-вверх. Было холодно, стало жарко.

Домой как на крыльях возвращались. На память остались следы в молитвослове от снежинок растаявших.

Ночные звонки

У нас, у каждого, свой будильник был. Потому что все в разное время поднимались.

Михаил вставал перед общим утренним правилом к семи, потому что весь день в зимнем лесу на заготовке дров трудился. Мне надо было к половине пятого в коровник на кормление стада.

А Герман, хоть и мог спать до общего правила, до семи, просыпался чуть раньше трёх. Их таких несколько человек было, они полунощницу в три часа ночи читали, чтобы — как на Центральной усадьбе.

Правда, недавно я узнал, читали они не вместе, а каждый своё место искал: кто в трапезной, кто в коровнике, кто в подвале, — кто куда первый успеет.

Так вот, он вставал около трёх. А я спал до начала пятого. И он предложил однажды:

— Давай, если хочешь, я тебя будить буду, чтобы Михаила лишний раз звонком не беспокоить.

Он как раз к этому времени возвращался. И стал будить — аккуратно так, по-домашнему тихо. Я привык к этому, будильник ставить перестал.

Однажды, не помню почему, он не разбудил, я проспал, — и первая мысль: «Ну, Герман!..» И только потом дошло, что не обязан он был вовсе меня по утрам будить.

Псалтирь

Герман любил Псалтирь. Захожу как-то в молельную, они с Виталием-птичником обсуждают — одну или две кафизмы будут келейно читать во время Великого Поста.

Он рассказывал, как на него ещё дома действовали некоторые стихи и выражения. Когда огорчение какое-нибудь случается, вдруг в псалме читает: «Окропиши мя иссопом, и очищуся»[4]. А что такое иссоп? Горькая трава...

Или когда не может дело никак закончить, начнёт-бросит, начнёт-бросит, стыдно уж самому, и тут читает: «И рех: ныне начах»[5]. И начинает заново.

У меня по-другому было. Приходил после кормёжки как раз к началу утреннего правила, все уже собирались. Читали по очереди. Сначала утренние молитвы, потом кафизма. Молитвы ещё понятны, а Псалтирь не очень. Зато можно посидеть немного, отдохнуть, расслабиться, прислониться спиной к тёплой печке...

Лавочки удобные. Чтение монотонное, убаюкивающее. Сидишь, дремлешь под знакомый голос. Вдруг просыпаешься, а в это время фраза: «И лете, лете на крилу ветреню»[6] или «Аще взыду на небо, Ты тамо еси, аще сниду во ад, тамо еси»[7]. И так врежется, что потом уже ждёшь, когда это место снова читаться будет, через три недели, по кругу.

Моя любимая кафизма была девятнадцатая, а у Германа четырнадцатая.

Утреннее правило

Утреннее правило начиналось в семь и шло около часа. По благословению братского духовника отца Геронтия оно в то время на ферме было таким: утренние молитвы, одна кафизма, две главы Апостола, одна глава Евангелия. Апостольские послания читались на русском языке, всё остальное на церковнославянском.

Затем прикладывались к иконам и здоровались друг с другом под общее пение тропарей и кондаков Кресту, Богородице, преподобным Сергию и Герману Валаамским, потом покровителям домашнего скота и птицы: священномученику Власию, мученику Трифону, бессребреникам Косме и Дамиану.

Евангелие читал старший, чаще всего отец Василий, который неизменно присутствовал, даже когда у него голова сильно болела.

Однажды он в Питер уехал, при мне в первый раз. Я думаю: «Начальник уехал, значит, на правило никто не придёт, можно спать спокойно». Иду мимо молельной по коридору, а Владимир-дояр лампадки зажигает... я так удивился.

Лично мне жаль, что лет через пятнадцать это правило отменили. Для новоначальных оно служило настоящей «молочной» пищей. Всё было понятно, все по-домашнему собирались вместе утром и вечером.

Потом изменения пошли «под монастырь». Те, кто их вводил, сами на ферму прибыли недавно, пробыли на ней недолго, — и покинули вскоре и остров, и монастырь.

А изменения остались.

Как в кино

Однажды февральской ночью корова разродиться не могла, за ветеринаром на усадьбу нужно было срочно ехать. Транспорт один: сани и лошадь. А той зимой слухи ходили, что волки с материка на остров по льду перешли, у кого-то собаку съели.

И вот, послушник Александр Нальчика запрягает, Германа наставляет:

— Ты, если что, факелами отмахивайся.

Нож ему дал свой, топор в сани положил. Заготовили факелов: намотали на палки тряпок, керосином пропитали.

— Но-о, Нюся, пшёл! — скрылся Герман в ночную пургу.

Как в кино. Только волков не было. Всё нормально прошло. Нечего больше рассказывать.

Вечные споры

Начальник фермы инок Василий хороший был мужик, без лукавства. Ему искренне хотелось, чтобы все жили дружно и правильно. Но не всегда получалось. Народ собрался разный, отрабатывали все по полной, без выходных, а потому дерзновение имели.

Одно время насущные вопросы отец Василий пытался решать накануне вечером, после правила прямо в молельной, перед выходом на крестный ход. Иногда эти бурные собрания длились не меньше часа. Он слово, ему два.

— Надо, братья, то и то сделать...

— А ты пример покажи!

Вроде и вопросов немного, а согласия нет. Переругаются все, впору чин прощения снова проводить.

Мне тогда смешно было со стороны смотреть. Из-за чего страсти такие? Потом понял, позднее. Я ведь в гостях был, близко к сердцу не принимал. Самое лёгкое состояние: чуть что не так, уеду. А как остаться решил, сам с ума сходить начал.

И вот, в этих спорах помню всех... а Германа не помню, как будто его там не было. А он был.

***

Неверно думать, что нестроения, непослушания, споры — признаки лишь последнего времени, а на Старом Валааме всё ровно шло. В первых изданиях жизнеописания игумена Ионафана II, при котором во второй половине XIX-го века была выстроена наша ферма, мы читаем:

«Однажды хозяин фермы, тяготясь своим положением, просил приехавшего к нему Игумена сменить его, жалуясь, что при таких трудах терпеть скорби и незаслуженные оскорбления от подчинённой братии для него невыносимо...»[8]

К звёздам

Переругаются все, потом договорятся до чего-нибудь; начинаем, наконец, на крестный ход собираться, на него тогда все ходили. На улицу выйдем, ждём одного, другого...

А хорошо ведь, Господи! Тихо, морозец на дворе. Угольком чуть тянет, как на вокзале, если печка в подвале топится. Такие звёзды! Обе Медведицы, Кассиопея, Орион, Млечный Путь...

Созвездие Орион в честь охотника назвали, а нам оно крест напоминало. И к этому кресту мы поднимались каждый вечер с пением. Потом сворачивали.

Будет день, будет пища. Только звёзд таких уж больше не увидишь, слишком много подсветки стало.

«Утешение»

Когда накануне воскресных и праздничных дней все уезжали вечером на Центральную усадьбу, на Всенощную, кого-то по очереди оставляли дежурным: сторожить, свет вовремя выключить на птичнике и в коровнике, а главное, сменить подстилку у коров: поднять их в одиннадцать вечера, сдвинуть навоз и вывезти, подсыпать свежих опилок, — иначе к утренней дойке коровы грязные будут.

Герман, когда его смена выпадала, провожая нас на Литургию, иногда просил:

— Братья, принесите мне какого-нибудь утешения с трапезы. Рыбки, например...

Я ему ничего не носил. Во-первых, слово это сильно не нравилось. Прочёл, что на Старом Валааме «утешением» называли что-то для желудка. Во-вторых, не хотелось с пакетом по столам побираться: подумают ещё, что для себя. Да и зачем продукты на ферму тащить, когда там и так всего полно?

Раза два я просьбы его игнорировал, а на третий тронуло что-то, решил порадовать. Только какое может быть утешение от рыбы? Взял ему, как положено, кусочек просфоры с чина о Панагии, в салфеточку белую завернул, несу.

Вернулись, иду в келью. И он как раз навстречу выходит.

— Я, — говорю, — тебе принёс кое-что.

Он обрадовался, заулыбался... потом увидел, что это кусочек маленький в салфетке, потух сразу, притворяться-то не умел. Он, когда огорчался, губы надувал совсем по-детски.

— Спаси, Господи, — сказал тихо.

Всё-таки рыбки ему хотелось.

Фермерский конюх

Однажды приходит румяный, восторженный:

— Я!.. Сейчас!.. На Нальчике!.. Галопом!..

Потом успокоился, рассказал, что всю жизнь мечтал галопом на лошади проскакать, в кино только видел, — и вот сегодня впервые попробовал.

А я его за опытного конюха принимал, у него же получалось всё с упряжью: и молоко отвезти, и отходы привезти, в лес за дровами съездить.

Ухаживать за лошадью, запрягать правильно, чтобы не натёрло нигде, за копытами следить, — очень ответственное, непростое дело. Отец Василий хвалил Германа за то, что быстро управлялся.

Учили его обращаться с лошадьми старший по коровнику послушник Александр и Мария-ветврач. А Сергей, начальник монастырской конюшни, хотел к себе забрать, договорился уже с благочинным, — но отец Василий вмешался, не отдал.

Обыкновенная история

В день смерти своего отца Герман был свободен с утра, в келье лежал и читал жизнеописание святителя Игнатия Брянчанинова. Увлечённо читал. Я захожу, а он:

— Слушай, Игнатий Брянчанинов в девятнадцать лет уже офицером был, а в двадцать в монастырь ушёл.

Через час захожу, он опять:

— Вот святитель Игнатий! В двадцать четыре года постриг принял, а через месяц уже иеромонах, через полгода настоятель...

Ещё через час:

— В двадцать шесть лет архимандрит!

Потом захожу: книжка лежит, Германа нет.

На вечернем правиле отец Василий спрашивает:

— Где Герман?

Александр отвечает:

— На скит к отцу Рафаилу ушёл.

Отец Василий помолчал немного:

— Спросить всё-таки надо было.

Я не ожидал, что Герман куда-то мог без благословения уйти. Не знал ещё ничего. Потом сказали.

Благословили его домой съездить, отца похоронить, матери помочь. Шёл Великий Пост. Он, когда прощался, сказал:

— Надеюсь к Пасхе вернуться.

Прошёл Пост, прошла Пасха, прошла Троица...

— Ну, всё, — говорят, — не вернётся Герман. Закрутило. Не он первый, не он последний.

Обыкновенная история.

Продолжение следует...

[1] Лавсаик. О Пахомии и живших с ним.

[2] Зимник – зимняя дорога, более короткий и удобный путь, пролагаемый по замёрзшим водоёмам и протокам там, где не проехать в летнее время.

[3] Оглобля – одна из двух круглых жердей, укреплённых концами на передней оси телеги и служащих для запряжки лошади.

[4] Псалтирь, псалом 50, стих 9.

[5] Псалтирь, псалом 76, стих 11.

[6] Псалтирь, псалом 17, стих 11.

[7] Псалтирь, псалом 138, стих 8.

[8] «Валаамский монастырь и его подвижники». СПб, 1903.