Жили-Были. Дневник валаамского пастуха. Глава 3

Глава вторая

«ЗОЛОТОЙ ВЕК» НА ФЕРМЕ

1998 год

В сентябре 97-го старшему на коровнике послушнику Александру от Германа письмо пришло. Писал он, что хочет вернуться, но пока не может. Сначала мать долго болела. А потом, чтобы подработать для дома, начал красить портовые краны в Новороссийске. Работа на большой высоте, опасная, поэтому что-то платили.

Перемены за лето

На Валаам Герман вернулся к Рождеству, спустя девять месяцев после отъезда. За это время на ферме кое-что изменилось, но не очень. Кто-то ушёл, кто-то пришёл, кто-то остался. Обычное дело.

Я в то время доил коров вместе с послушником Владимиром. Дойка была ручная. Ещё пасли с ним по очереди. Работали много, но для меня это была не работа, а образ жизни такой, интересный: хозяйство, как у Матроскина. Подружился с коровами, познакомился с лошадьми. Жил на сеновале, просыпался с первым лучом под щебет ласточек...

***

У каждого свой путь, свои измерения. Лично для меня «золотым веком», лучшим годом на ферме, а может и во всей жизни, стал 1998-ой от Рождества Христова. Не знаю почему, хотя догадываюсь.

Внешне вроде бы ничего особенного: трудились целыми днями, ели, спали, раз в неделю ходили в церковь. А внутри постоянное непрекращающееся ощущение праздника. Так называемые искушения полноту бытия только подчёркивали, когда удавалось с ними справиться с Божией помощью.

Одна из причин такой радости, несомненно, заключалась в людях, которые окружали в ту пору. В августе написал прошение в братию, хотя не собирался этого делать. Мне и так хорошо было, но сказали определяться. И я решил посмотреть, что из этого получится, вдруг ещё лучше станет.

Первое ощущение после того, как заявление отдал, — потерял свободу. Сам на себе ошейник застегнул. И сразу такое произошло, чего раньше, может быть, и терпеть бы не стал, уехал. А теперь неудобно как-то, подпись ведь собственноручно только что поставил.

Хотя вряд ли уехал бы. Уже затягивать начало.

Расстроился

Когда Герман вернулся, его к нам с Володей на дойку учиться определили. Владимир уже готовился к иноческому постригу и переводу на Центральную усадьбу, нужно было искать замену. Герман всё делал с желанием, старательно.

Тут воскресенье подошло. Всенощная тогда начиналась в десять вечера, заканчивалась около трёх ночи. На ферме мы появлялись только в четвёртом часу утра. И, чтобы хоть немного отдохнуть перед Литургией, шли на кормление и дойку не по расписанию к пяти, а сразу же.

И вот мы с Володей пришли, послушник Сергий кормит уже, скотник навоз вывозит, а Германа всё нет. Ему забыли сказать почему-то. Ну, ладно, подоили вдвоём, как раньше, вёдра моем. Ровно в пять Герман приходит, довольный:

— А я уже правило к Причастию успел прочитать!

— А мы уже подоили.

— Как так?!

Объяснили, мол, ничего страшного, в первый раз, сами забыли сказать.

Но он так расстроился, что причащаться не смог.

Будильник

У нас в коровнике вместо часов будильник был старый, советский ещё. Всегда спешил, как ни настраивай, секунд на 20-30 в день.

Его подводили-подводили, потом перестали. И привыкли. Он спешит себе, а мы лишь поправки в уме делаем. Удобно даже, успевать везде стали: заканчиваем невольно по часам, а в итоге ещё время свободное остаётся. Он уже минут на двадцать пять вперёд ушёл.

Вдруг раз, — что-то не то, сбой непонятный. Машина с усадьбы за молоком пришла, а дойка ещё идёт. Потом на обед опоздали. Вечером Герман говорит:

— А я сегодня будильник подправил, он спешил сильно.

— Ты зачем это сделал?! — все на него. — Из-за тебя опоздали!

В шутку, конечно. Тогда всё смешным казалось.

Огонёк

Электричества после сильного ветра иногда по два-три дня не было. Линия старая, столбы повалит где-нибудь, — пока повреждение найдут, пока исправят...

А мне эти дни нравились, особенно зимой. На ферме тихо, спокойно становилось. На утреннюю или вечернюю дойку идёшь под звёздами. В коровнике уютно по-домашнему: «В хлеву знакомо хрустит солома, и огонёк светит...» [1]

«Летучие мыши» [2] над стойлами развешаны и в молочке, а несколько огоньков в полумраке бесшумно плавают: одна с кормящим, две с доярами, одна со скотником на навозной тачке. Разговаривать не хотелось, тишину нарушать.

Когда в кино показывают закопчённые керосиновые лампы с огромным факелом внутри, сразу становится понятно: не жили никогда авторы фильма с ними. Стекло от сажи очень легко отмывается в тёплой мыльной воде. Несколько лёгких движений, и оно снова чистое, прозрачное. Нет нужды тогда фитиль выкручивать, коптить, даже небольшой огонёк достаточно ярок и керосина немного требует. Свет живой, тёплый, не сравнить с мертвенной синевой экономок, на которые его променяли.

В келейном корпусе тоже спокойно вечерами. Печки топятся, дрова уютно потрескивают. Ни телефонов, ни планшетов, ни «новостей». Разговоры негромкие, неспешные, о настоящем.

Хорошо было.

«Особая благодать»

На Центральной усадьбе перевод на ферму считался наказанием, его избегали под разными предлогами. Унылые послушники бубнили что-то про «на ферме нет духовной жизни».

Проезжие в баню и обратно были снисходительней. Попив чайку, благодушно иронизировали: «Здесь особая благодать». И, не понимая того, недалеки были от истины. Благодать на валаамской ферме конца 90-х действительно была особая, без кавычек. Недоступная и непонятная посторонним.

– А где отец Варлаам?

– В Питер уехал.

– А Александр?

– Тоже.

– Ну-у, у вас тут, наверно...

– Да нормально всё.

Каждый понимал: если проспит или схалтурит, отдуваться за него придётся брату, которому и без того непросто. Была ответственность за своё и за общее дело.

***

Без особой благодати тяжеловато пришлось бы. Повторюсь, не было ни замен, ни выходных: при необходимости подменяли друг друга.

В праздники нагрузка двойная: скотину и птицу на выходные не выключишь. Чтобы успевать на богослужения, приходилось сдвигать по времени кормления и дойки, что, конечно, нежелательно с точки зрения правильной зоотехники и самих животных: коровы быстро привыкают к режиму, даже молоко «припускают» к определённому времени.

Дорога до усадьбы неблизкая, особенно летом, машин не было. Добирались кто как, — в телеге на лошади, на лодке или пешком. Пешком зачастую получалось быстрее, потому что ждать никого не надо.

Ночью между Всенощной и Литургией в коровнике случались ссоры между собой, брань на скотину, — утром приходилось мириться, просить прощения, исповедаться заново. На Литургии иногда засыпали стоя, чуть не падали.

***

Лично для меня последним и самым тяжёлым испытанием «выходного дня» была дневная дойка в воскресенье, которая из-за сдвигов начиналась гораздо позже обычного. Некормленые, недоеные коровы встречали нас в грязных стойлах дружным возмущённым рёвом: «Где шлялись?!»

Всё вокруг сразу приходило в движение: кормящий сено раскидывает, дояра с подойниками бегают, скотник лопатой машет, навозную тачку туда-сюда гоняет... Главное было не сорваться, сохранить то, с чем пришли. Тогда постепенно и животные, и люди успокаивались, и под конец дойки в коровнике совсем спокойно становилось, мирно.

Говорят, нельзя спать в день Причастия, смысл и сила Таинства теряются. Кому как, а у меня бывало не раз: почти всю Литургию шатаюсь в дрёме; на дневной дойке засыпаю уже прямо под коровой; после, ничего не соображая, кое-как поднимаюсь на сеновал и моментально вырубаюсь...

А часа через два-три открываю глаза, — как заново родился. В прямом и переносном смысле.

«Замен не будет»

Обычно фермерские ряды после Пасхи редели: кто-то уезжал, кого-то переводили на «повышение». Начальник фермы отец Варлаам (инок Василий принял Великим Постом монашеский постриг) сообщал об этом с озабоченным видом:

— У нас потери...

— Пускай себе едут.

— Замен не будет.

— И не надо.

Легче одному всё сделать, чем новеньких обучать постоянно. Тратишь на них время, треплешь нервы, коровы болеют, когда на них новички практикуются. А только привыкнешь к человеку, и сам он втягиваться начнёт, — из центра приходит указ о его возвращении на усадьбу: «наказание» окончено.

— Пастуха опять не дают...

— Сами справимся.

***

Не знаю, как раньше, а во второй половине 90-х монастырское стадо пасли дояра по полдня между дойками, по одному. Это у нас вместо отдыха считалось.

Поголовье было, конечно, значительно меньше, и поля другие. Выходили все вместе: племенной бык, коровы, молодняк, телята от двух месяцев.

Поля, оставшиеся от Старого Валаама, к тому времени одичали, покрылись молодым лесом. На месте тех обширных, ровных, засеянных культурной травой покосов, которые мы видим сейчас, прятались среди зарослей ивы, ольхи, малины и черёмухи симпатичные лужайки, — в самый раз для небольшой, мобильной группы.

Мне нравилось, потому что красиво и не скучно. Я коров не пас, я с ними прогуливался. Когда побегать и понервничать порой приходилось, принимал за развлечение, игру на свежем воздухе. Просто надо контакт с ними иметь и повадки знать.

Если в коровнике каждый день с утра до вечера проводить, это само собой приходит.

На пастбище

Герман, когда первый раз пасти пошёл, ошибку допустил, обычную для новичков. Книжку взял, коврик туристский, термос, бутерброды... загрузил всё в рюкзак, — на пикник собрался. Из окна автобуса и на молочных этикетках ведь как выглядит: скоты бессловесные и неподвижные поутыкали носы в землю, а пастырь добрый рядом возвёл очи к небу в богомыслии или созерцании. Или просто отдыхает от трудов своих праведных. Мечта новоначального.

Может, так и случается, но уж точно не в первый день. Сначала надо стадо изучить: привычки, повадки каждой особи в отдельности; выявить вожаков, отстающих, баламутов; найти общий, понятный для них язык; научиться управлять кнутом и сухариком. Необходимо знать местность, проходы в лесу к соседним полям и прочее.

И вот, в первый его пастушеский день, пришли мы все вместе после утренней дойки на живописную поляну, сразу за камнем «Сделана сiя дорога в 1863 году». С одной стороны — дорога за деревьями (они тогда вместо нынешних столбов электропередачи стояли), с другой — болото со скалой. Посередине поляны большой куст черёмухи, из-за него это пастбище у нас Купиной называлось.

Стадо рассыпалось. Не успел я рот открыть для вводного инструктажа, а Герман уже рюкзак скинул, коврик бросил под куст, растянулся на нём, улыбается. Блаженный, аж сияет:

— Э-эх, ско-орби...

Что тут скажешь? Я рукой махнул и домой пошёл. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Ещё лучше на себе испытать.

***

Коровы от Германа в первый день убежали. Но он всё правильно понял, что это игра такая вроде пряток. К полуденной дойке они всего минут на двадцать опоздали, для начала неплохо.

Вернулся возбуждённый, радостный, что всё-таки нашёл их:

— Вот это я задал кросс сегодня! С Лещёва озера возвращаюсь, уже почти двенадцать: всё, думаю, не найду... Тут Пеструшка вдали из-за деревьев выглядывает и сразу назад, будто поняла, что засветилась. Я туда скорей!

«Укрухи с царского стола»

Рацион монастырского стада тех лет включал в себя отходы с братской трапезной, которые привозили с Центральной усадьбы в алюминиевых бачках. Их надо было проверять на свежесть и наличие колющих, режущих и несъедобных предметов: ножей, вилок, рыбных костей, салфеток и прочего.

Особое внимание требовалось в большие праздники. Столы ломились от яств и, как следствие, количество отходов резко возрастало. С гостевых столов косяками шла рыба, неудобоваримая для коров, и другие, часто нетронутые, заморские деликатесы.

***

В конце праздничного дня настроение в коровнике хорошее, благодушное. Все уже отдохнули к вечеру, работают размеренно, вспоминают что-нибудь, шутят. И тут заносят бачки с отходами. Общее оживление:

— О, укрухи с царского стола прибыли!

— Та-ак, что тут у нас сегодня, посмотрим...

Братья окружают открытые бачки и начинают не спеша, обстоятельно снимать пробу.

— Мне вот тот шашлычок передайте, пожалуйста.

— Ух ты, маслинка какая!

— А это что ещё такое? Никогда не пробовал...

Я мимо хожу, ничего не понимаю: взрослые вроде люди, послушники... Не то, чтобы брезговал, — сам, случалось, объедки подбирал. Но на ферме ведь полно всего, поужинали недавно. А они прикалываются:

— А что, если сейчас отец Игумен зайдёт?

— Ну-у, он скажет: «Вас что, не кормят здесь что ли?»

— А если отец Рафаил?

— А отец Рафаил скажет: «О-о, рыбка!» и к нам присоединится.

— Белка, не пускай слюни, тебе нельзя креветок...

Мне этих незабываемых сцен с бачками никакая модернизация не заменит.

Подарок

Трудился у нас летом скотником Борис из подмосковной Балашихи. Старался. Но однажды в воскресенье, когда вернулись все после богослужения и обеда, прилёг он ненадолго отдохнуть и заснул. Бывает так иногда.

А ему надо было срочно в коровник идти: навоза с утра в выходные много накапливалось, пока все на службе. У нас уже кормление полным ходом идёт, дойка в разгаре, а вместо жёлоба, куда навоз сдвигают, целый вал по всей длине вырос, работать мешает и, вообще, непорядок.

Ну, ладно, — летом легче, чем зимой: мы своё закончили, стадо на улицу выпустили и разошлись. Потом придёт и уберёт.

Через два часа иду зачем-то в коровник, а оттуда Герман довольный, улыбается загадочно. Зашёл, и понятно стало: убрал он всё за Бориса. Навоз вывез, загрузил, почистил жёлоб, подмёл проходы и стойла, ворота открыл. Доски уже просыхают, светлее стало, дышать легко, воздух свежий.

Выхожу из коровника, — Борис бредёт навстречу на послушание, еле ноги переставляет. У него, видимо, голова болела. Ему и плохо, и стыдно, что проспал, голову опустил. Я мимо прошёл, ничего не сказал, пускай сюрприз ему будет.

Вечером Борис после правила подходит: «Слушай, а я, когда днём в коровник зашёл, подумал сначала, что ослеп...»

***

Мне сразу стало понятно, о чём он: нечто подобное испытал в свой первый месяц на ферме. Был тогда трапезником. Весь день на кухне: духота, кастрюли, люди, разговоры. В субботу очень хотелось на Всенощную. Но голова разболелась, а ещё посуда ждёт немытая. Ушёл к себе, выпил две таблетки цитрамона, лёг, глаза закрыл, настроение на нуле. Когда полегче стало, поднимаюсь тяжело. Тут Миша, сосед, в келью заходит, улыбается:

— Я на службу пешком по зимнику, ты идёшь?

— Не, мне ещё посуду мыть.

Поплёлся на кухню, дверь открываю... и точно — будто ослеп: вымытая посуда блестит, кастрюльки расставлены аккуратно, столы чистые, пол выметен. Михаил всё сделал.

Состояние сразу же изменилось. Что тут делать?

Только на Всенощную идти!

Продолжение следует...

---

[1] Николай Рубцов «Зимним вечерком».

[2] «Летучая мышь» — керосиновая лампа.

---