Дневник валаамского пастуха. Часть четвёртая

Глава четвёртая

ТРЕЩИНЫ

1999 – 2000 годы

Была у меня мечта когда-то: найти бы такое место, где «начальников» нету. Распрощался с ней за монастырскими воротами. И вдруг в какой-то момент показалось: так вот же оно, это место, — коровник наш!

Старший по коровнику Александр, хоть и молод, но знает всё и умеет: доить, кормить, лошадь запрягать, — заменить может любого, всегда рядом. Начальство где-то высоко на своих орбитах вращается. Братья между собой ссорятся, мирятся, — живут, одним словом.

С местными жителями делить нечего, — они нам помогают, мы им. Коровы под окнами гуляют, телята бегают. Двери без замков, деньги за проданное на блюдечке лежат никому не нужные. Совесть спокойная: хлеб насущный своим трудом зарабатываем.

Вокруг природа первозданная. Древние скалы, туман над озером, лесная тропинка на усадьбу через мост разрушенный. Лоси, зайцы, лисы в гости заходят. Гадючки на солнышке греются, прежде невиданные перелётные птицы спускаются рядом отдохнуть.

Красота. Гармония. Живая история.

Больше года этот момент длился.

Расцвёл цветок, поманил и завял, как обычно.

Смена состава

К концу 1998 года прочное, казалось бы, братство сыпаться стало, рушиться. Сначала один уехал, потом другой. Глубокая трещина в декабре прошла, когда Александра на усадьбу перевели.

Во-первых, ещё одного опытного брата рядом не стало. Во-вторых, вместо него старшим по коровнику Германа назначили. А какой же он старший, если младше всех по возрасту и сроку службы?

Что он, например, кормящему скотнику скажет, если сам не кормил никогда? По рациону на бумажке всё сходится, а корова не ест почему-то. Какое тут «послушание», кому это надо? Хочешь не хочешь, а прекословие начнётся. Ну и досталось ему поначалу, много разного о себе выслушал. Не стало мира в коровнике.

В следующем году ещё трое из прежнего состава ушли по разным причинам. Почти полностью состав сменился.

Рухнуло единство.

И понесло...

Герман не хотел этого старшинства, сам растерян был:

— Я, — говорит, — схожу ещё, уточню.

Сходил, уточнил. Вернулся задумчивый.

Первое время внешне ничего не изменилось. Но невидимая кошка пробежала уже.

Однажды утром подоили дружно, весело, как раньше, вёдра домываем, настроение отличное... И заговорил вдруг новый начальник незнакомым голосом:

— И вот ещё что... вы должны, когда из коровника уходите, у меня спрашивать.

Во как, давно такого не слыхали!

— Кому должны, тебе что ли? А благословения брать не нужно?.. Сделать несложно, сказал бы нормально... Откуда тон казённый взялся?.. Да пошёл ты со своим послушанием!

«Иисуса я знаю, и Павел мне известен, а ты кто?!» [1]

Такое доброе утро испорчено!

***

И понесло, когда надо и не надо... Теперь очевидно: шла «примерка костюма», ему самому неловко, следовало помочь, в чём-то уступить, смириться. Но в то время жалости не было.

Через несколько лет Герман признавался:

— Я не знаю, как тогда вытерпел. Сверху начальник фермы давит, а как в трапезную захожу, братья разговор сразу же обрывают. Наверное, только за послушание благодать помогала выдержать.

***

У старшего на коровнике привилегия в то время одна имелась: работать больше всех. Всякие отлучки, даже по делу, воспринимались однозначно как попытки уклониться от «основного послушания» за счёт братии. Герман это чувствовал и старался дойки не пропускать. Но обязанностей всё прибавлялось, уставал теперь сильнее, стал просыпать иногда.

Летом утренняя дойка начиналась на час раньше, чем зимой, — в четыре. И вот, проспит он, придёт смущённый, а я уже дою недовольный, не здороваюсь, не разговариваю.

Он несколько раз просил, чтобы я заходил за ним перед дойкой, будил. Но я не заходил. Пускай опаздывает, вину свою чувствует.

***

Уезжал он в первый раз за покупками. Зашёл перед отъездом в коровник по-простому, с рюкзаком:

— Помолитесь за меня, братья, в Питер еду, денег много везу, мало ли что.

— Не переживай, — отвечаем. — Все же знают, что у монахов денег нет.

Ушёл. Не то ему хотелось услышать.

***

Доим утром, втроём. Герман поделился:

— Я вот вчера... — и рассказал о себе немного.

У меня настроение с утра не очень:

— Да, ладно, — отвечаю, — это ты просто...

И вывернул наизнанку по себе. Андрюха-напарник подхватил, дальше тему развивает. Тишина в ответ.

Мы продолжаем донимать лениво:

— Да ты не бойся, мы никому не скажем... мы только Феде скажем.

Смысл «шутки»: если сказать Фёдору, через час об этом вся ферма будет знать — с определённой точки зрения.

Опять тишина. Струйки в подойники цвиркают. Потом Герман грустно так протянул:

— Да-а...

То есть не только его, а ещё и брата полили грязью мимоходом. Не со зла, от скуки. Не проснулись ещё.

«Сделано с молитвой и любовью».

***

Один раз сорвалось у него с горечью:

— Вы думаете, это слабость, а это не слабость...

И смолк сразу же, самому ясно стало: как же не слабость, если оправдываться начинает, объяснять.

За слабость принималось то, что не отвечал на оскорбления и прощения подходил просить первым. Ну, а раз извиняется, — значит, точно виноват, лично у меня такая установка была.

Если ошибки по неопытности опустить, не прав он был в том, что в разговорах иногда разделял «мы» на «я» и «вы», — противопоставлял вольно или невольно. Хотя понятно, что не с него это началось.

***

В 2000 году два праздника я ему и себе точно испортил.

На Крещение ночью, сразу после Всенощной, окунулись все дружно в купель на Монастырской бухте. Мороз, ветер, — от этого бодрость ещё сильней. Домой вернулись возбуждённые, радостные.

Герман к нам в келью пришёл, поговорили немного, мирно, хорошо. Он уже уходить собрался, в дверях задержался:

— Отец Игумен благословил мне в Питер завтра лететь по делу.

У меня сразу перевёртыш внутри на сто восемьдесят градусов:

— Куда?! А доить кто будет?!

— Так отец Игумен благословил, я не просил!

— Снежинка на раздое [2], у Ночки мастит! Игумен этого не знает, ты ему сказал?!

Короче, не поехал он никуда.

***

На Пасху ещё хуже вышло. Вернулись с богослужения утром в седьмом часу уставшие, но радостные, примирённые. Причастились все, разговелись. Вышли вместе, как прежде, дружно в коровник с благими намерениями.

И тут, не помню с чего, но сценарий похожий. Герман что-то сказал, я опять психанул, ответил грубо, вспоминать не хочется. Настроение всем испортил. Праздничного настроения — как не бывало. Ближе к вечеру подошёл к нему прощения попросить, но мимо. Он кивнул: «Бог простит». И отвернулся.

«Другого позови кого-нибудь»

Герман однажды говорит:

— С завтрашнего дня вы с Зораном послушаниями меняетесь. Он пасти будет, а ты пока на кормление выходи.

Я, как обычно, начал возражать, потом смирился. Но не до конца, осадок остался.

На следующее утро наблюдаю с сеновала, как они вдвоём пасти собираются: Зоран, как положено пастуху, с сумой и посохом, Герман верхом на Ранете. Меня жаба душит: опять не послушали.

А это суббота была. Решил: раз так, буду к Причастию готовиться! Давно уже не причащался: каждый день с утра уходил со стадом на пастбище. Считал, что это необходимо.

Ближе к вечеру смотрю: что-то не то происходит. Герман народ собрал, ушли куда-то, меня не позвали. Через пару часов вернулись. Поехали на Всенощную. В машине братья говорят:

— Тёлка потерялась, искали, не нашли.

«Понятно, — думаю, — говорил же ему меня в пастухах оставить. И не сказал ведь ничего... Ну и ладно, не моё дело, я к Причастию готовлюсь». На Всенощной исповедался.

Утром покормил скотину, поднялся к себе на сеновал, читаю молитвы ко Святому Причащению. Внизу у келейного корпуса братья уже собираются в ожидании машины на усадьбу. Вдруг Герман вбегает оживлённый и сразу:

— Слушай, нашёл! Всё нормально, живая! Просто в расщелину упала! Там неглубоко, метра полтора всего. Я верёвки взял, пошли, сейчас вытащим!

Я смотрю на него... и вылезла жаба затаившаяся:

— А Зоран где?

— На усадьбе ночевать остался.

— Ну, а я не могу. К Причастию готовился, машина сейчас уходит. Другого позови кого-нибудь.

Развернулся он:

— Да что ж ты!.. — чуть не со слезами.

Зашагал к лестнице, верёвку швырнул в сердцах куда-то в угол. Мне захотелось его остановить... но победила жаба.

Не помню, дерзнул ли подходить к Чаше тогда. Помню, как Герман с сеновала уходил, расстроенный. Вернуть бы день тот. Поздно.

Вот тебе и слово отца Павла Груздева, которое читал незадолго до этого. [3]

«Да зачем мне это надо?!»

Конечно, не так уж у нас беспросветно было. Хорошего и светлого всё равно в памяти больше осталось. Особенно, когда вместе что-нибудь делали. Но как только он «начальника» включал, — для меня сразу менялось всё. Я даже заметил как-то: Герман начинает указания давать, а я, ещё толком не разобрав в чём дело, сразу возражаю. Смешно стало, сказал ему, посмеялись оба. До следующего раза.

Ложка дёгтя бочку с мёдом портит. Сколько таких ложек было, не сосчитать. Забыть легче.

***

К августу 2000 года Герман всерьёз из монастыря уходить собрался:

— Да зачем мне это надо?! — говорит. — Лучше уйду опять в горы к отцу Аввакуму.

Открыл помыслы братскому духовнику отцу Геронтию, и они вместе поехали в Троице-Сергиеву лавру к старцу Кириллу (Павлову) за советом. Взяли с собой ещё одного брата с фермы, Сергия-птичника, которого тоже сомнения одолевали.

Отец Кирилл братьям по головам постучал:

— Куда вы от своих святых, Сергия и Германа Валаамских, бежать собрались?

Сергий сразу вернулся. А Герман сначала на родину поехал, на Кубань: мать навестить, родню и своих первых духовников: отца Георгия в Тимашевске и пустынника отца Аввакума.

Такие поездки раз в год в нашем монастыре благословляются вместо отпуска.

Продолжение следует...

---

[1] Ср. Деян. 19:15.

[2] Раздой – первые дни доения после отёла, требуют особого внимания и опыта.

[3] Сравните с притчей архимандрита Павла (Груздева) «Как одна баба Христа в гости ждала».

---