Дневник валаамского пастуха. Часть пятая

Глава пятая

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

2000 – 2002 годы

Когда непонятно было — вернётся Герман или нет, — я вдруг заметил, что его не хватает. Вроде мешал только что, а тут словно погасло что-то, и настроение не то. И связь с девяностыми совсем ослабла, — он же почти последний из «золотого состава» оставался.

Рядом ещё несколько человек с тех пор, коровы наши: Ночка, Ласка, Белка, Стрелка, Малышка... как слова из песни, которую не выкинешь. Но не то, не то, — не хватает Германа.

В общем, стал я его из отпуска ждать. Какой никакой, а всё-таки свой, фермерский, родной.

«Ушёл на ферму»

Пока его не было, у меня срыв произошёл.

Новый бригадир перестройку затеял. Вокруг всё движется, пыль столбом, дым коромыслом, — а я не понимаю, что происходит и что я здесь делаю. Стал настраивать себя на то, чтобы свалить, а нелегко уже, — привык, прижился.

Надо, думаю, что-то такое сотворить, чтобы назад дороги не было. Для начала в воскресенье не поехал на службу, переоделся в мирское... потом сразу на причал, к пароходу, пока не передумал. Вещей не взял.

А паспорт у благочинного хранился. Был помысел: «Не заходи, давай–давай, прыгай на борт...» И другой потише: «Что ж ты делаешь, что ж ты делаешь...» Пошёл за паспортом. Видимо, искал уже невольно зацепку, чтобы остаться.

Навстречу братья после Литургии и обеда по лестнице спускаются, фермерские среди них тоже, улыбаются понимающе: «подрясник за что-то сняли, бывает». Я здороваюсь как ни в чём не бывало, иду дальше. Нет благочинного в кабинете.

«Ладно, — думаю, — зайду пока к духовнику, попрощаюсь», — не хотел сначала. А у него на двери маленькая такая бумажечка, от руки написано: «Ушёл на ферму». Меня так и прибило там на лестнице: батюшка в выходной на ферму пошёл, а я бегу с неё.

Исповедался у него на вечерне, оставили пока на усадьбе в себя прийти. Через пару недель вернулся на ферму. Но отношения с некоторыми братьями в коровнике надолго испортились. Они мне доверяли, а я сбежал, не сказал ничего, предал.

Старая сказка на новый лад

Наконец, Герман вернулся... и началась прежняя история, точнее, продолжилась: он мне одно, я ему другое. Но кое-что менялось потихоньку: вновь прибывшие его уже безоговорочно за старшего принимали. Меня это временами бесило, другого слова не подберёшь. Он, конечно, взрослел, опыта набирался. И постепенно даже мне становилось ясно, что других вариантов в ближайшем будущем не предвидится. Лучше Герман, чем со стороны неизвестно кто.

***

Я тогда опять на кормлении был. Иногда раздор случался из-за ерунды какой-нибудь. Принёс он, например, как-то бутылочку пластиковую и говорит:

— Вырежи из неё мерный стаканчик для минералки с делениями на пятьдесят, сто и сто пятьдесят грамм.

Минералка — это соль с витаминными добавками, сокращённо минвит. Мы её в комбикорм добавляли при раздаче, всем по-разному в зависимости от удоев и возрастных групп. Черпали на глаз крышечкой от герметика.

Сделать, как он просил, — там делов-то минуты на две. Но я по привычке сразу в спор:

— Неудобно получится: отсыпать-досыпать, лишние движения...

— Сделай, пожалуйста, как я сказал...

— Да я лучше три разных сделаю!

Он рукой махнул:

— Да делай ты, что хочешь. Я хотел, чтобы за послушание... — и ушёл.

Я три стаканчика вырезал, полочку для них специальную соорудил, лаком покрыл. Вроде удобно получилось, а радости нет.

***

Поездки на воскресные и праздничные богослужения сбивали с режима кормления и дойки, сдвигали их то в одну, то в другую сторону. Скотина, естественно, этого понять не могла и по-своему выражала недовольство. Братья, хотя и понимали, но тоже нервничали, напрягались.

И тогда я стал пропускать богослужения. Казалось, пользы больше будет, если останусь, сделаю один всё вовремя: навоз уберу, стадо накормлю, подою и на прогулку выпущу. Даже азарт появлялся: старался успеть к возвращению всех закончить. Чтобы приехали, а коровки гуляют и в коровнике чисто.

Конечно, все были довольны. Кроме меня. Герман зайдёт в коровник, увидит, что всё сделано, улыбнётся:

— Привет тебе, трудолюбец! [1]

Я молча навоз доскребаю, про себя думаю: «Уж как тут не улыбаться, — явились на халяву, молитвеннички».

Мыльные пузыри

Вот дорогое воспоминание. Жил я тогда наверху, на мансарде, куда он потом переехал. В очередной раз «накатило»: лежу в келье, озлобленный, в потолок смотрю, убедить себя стараюсь, что пора уезжать.

На дойку специально не пошёл, чтобы поняли все, какого ценного кадра теряют. «Сейчас, — думаю, — Герман прибежит, спрашивать начнёт, как себя чувствую, беспокойство изображать, слова правильные говорить, — а в мыслях одно у него будет: когда же на работу выйду. Не угадал, не выйду, пускай выгоняют. А на прощанье ещё объясню ему, кто он такой».

И вот, слышу: заскрипели ступеньки на лестнице. «Ага... иди-иди, нехороший человек... сейчас на свои места всё станет!»

Слышна молитва, негромкий стук, открывается дверь, заходит Герман. Смотрит на меня — и произносит именно те слова, которые я ожидал:

— Ты как себя чувствуешь?

Но содержание этих слов совсем не то: в них искреннее беспокойство, не фальшивое, не наигранное, и в первую очередь за меня, а не за рабочие показатели. Это обезоруживает, злоба ослабевает.

Не хочу сдаваться так просто, всматриваюсь, пытаясь найти, увидеть или хотя бы придумать намёк на лукавство, тень какую-нибудь... и не нахожу ни одной зацепки. Всё по-настоящему.

Камни, которые собирал так старательно, превращаются в мыльные пузыри, лопаются и исчезают.

«А чего я, собственно, с ума схожу? Нормально же всё».

Я бы так не смог

Летом 1999 года у нас на пригорке, где сейчас выгул для скота, стоял молодёжный казачий лагерь в палатках.

Одной из забав у них было: раскачиваться на «тарзанке» и прыгать, кто дальше. Она была привязана к мощному сосновому суку. Не знаю, как они до него добирались, когда привязывали: сук был первый, ствол до него гладкий, метрах в пяти над землёй, не меньше.

В конце концов ребята уехали, а «тарзанка» осталась. Провисела она зиму под дождём и снегом, а потом захотелось мне толстую пеньковую верёвку в хозяйство прибрать, чтобы лошадь или бычка на выпасе привязывать. Хожу вокруг, не знаю, как до узла добраться, не могу придумать. Позвал Германа. Он верёвку потрогал:

— Эх, — только и сказал... и полез по ней вверх, как волк из мультфильма «Ну, погоди», на одних руках, ноги уголком держит, с улыбочкой.

«Да, ладно, — думаю, — выпендриваться: как отвязывать будешь, если на этой же верёвке висишь?» Он долез до сука, перехватился, повис на нём, сделал аккуратный подъём переворотом, — а сук толстый, неудобный для хвата, это не турник какой-нибудь, — тем более на высоте пятиметровой. Я бы точно так не смог.

А он уселся поудобнее, узел развязал, верёвку сбросил и спускаться не торопится, в капитана дальнего плавания играет: приложил ладонь козырьком ко лбу и обозревает окрестности, довольный.

Первые опыты на сене

В то время все корма полностью (концентраты, сено и турнепс) завозили с Большой земли на плашкоутах [2]. В дни разгрузки и завоза кормов на сеновал выходили все, кто мог, на дружные общие послушания.

Привозное сено иногда было не лучшего качества, влажноватое. В таких случаях приходилось потрошить тюки на дополнительную просушку. Ворошили его перед сеновалом пару дней, сушили, потом опять завозили на лошади, укладывали, трамбовали, пересыпали солью.

Весь обширный каменистый пригорок перед мостиком на сеновал становился золотистым от рассыпанного сена. На закате бродили по нему босиком притихшие фермерские братья и переворачивали сухую траву длинными самодельными сенными граблями и рогатинами. Занятие это успокаивало, было размеренным и плавным, хоть и довольно беспорядочным, — каждый сам по себе.

И вот однажды мимо шли мужчина и женщина, постояли, посмотрели и говорят:

— Здравствуйте, мы из Смоленской области. Давайте покажем, как у нас в деревне сено валкуют и в копны собирают.

Показали... и пошла совсем другая работа, сообща. Поле покрылось ровными параллельными валками, которые потом быстро собрали в небольшие копны на ночь, чтобы вечерней и утренней росой не замочило. Красиво смотрелись они, отбрасывая тени в лучах заходящего солнца. А утром их опять на просушку раскидывали.

Труд в радость

А с 2000 года начались первые пробы по заготовке собственного валаамского сена на монастырскую ферму. На конюшню, в то время немаленькую, подкашивали здесь и раньше, но тоже явно недостаточно.

На ферме пионером в этом деле выступил конюх Валерий, пятидесятилетний мужик из Брянской области:

— Да что я, Мотеньке своей нормального сена что ли не накошу?!

Нашёл на чердаке три косы, выправил. И накосил, насушил и перевёз на своей ненаглядной кобыле тонны три зелёного, пахучего сена, несравнимого с привозным. Зимой я таскал его потихоньку для больных и новотельных коров.

Дальше больше. Весной 2001 года, сразу после Пасхи, Германа назначили начальником всея фермы. И тем же летом Костя-тракторист на «Валмете» впервые скосил для нас большие поля, на которых сейчас Владимирский скит расположен.

Оборудования на трактор, кроме косилки и граблей, монастырь в то время не имел, заканчивать работы надо было вручную. На ворошение, укладывание будущего сена в валки и копны переправлялись вечером с фермы на лодочке, на «Кефали». Рабочих рук теперь явно не хватало, и Герман стал просить о помощи на Центральной усадьбе.

Принуждения или какого-либо специального назначения там в первые годы не было. На братской трапезе отец благочинный или его помощник объявляли о том, что вечером на сенокосе нужна помощь. И приходили, помогали, — кто мог, кто хотел, по желанию. Поэтому и труд был действительно братский, в радость. Это все чувствовали.

Не за себя

Ещё не прозвонил колокольчик, возвещающий окончание воскресной трапезы на Центральной усадьбе, ещё чтец продолжает толковать слово Божие, — а помощник благочинного уже обходит столы под напряжёнными братскими взглядами, указывая, кому придётся остаться после обеда на мытьё посуды. Со стороны это было похоже на лотерею.

Фермерских обычно по умолчанию не трогали, все знали, что их и без того ждут долгая дорога, скотина и навоз. Но с некоторых пор отец благочинный стал требовать, чтобы и с фермы в праздники оставался один человек на уборку. А кто у нас на ферме самый свободный? — конечно, Герман. Вот он и оставался.

Картинка из памяти. В арке Святых врат после праздничного обеда отец Игумен останавливает среди выходящих послушника Германа. Начальник фермы в коротком рабочем кафтане с засученными рукавами, в обеих руках переполненные мусорные вёдра.

— Герман, а ты почему здесь с мусором? Некому что ли больше?

— Вот именно, батюшка, некому!

***

В первые годы Германа легко можно было сбить в разговоре, огорчить грубостью. Он сразу замолкал, по-детски надувал губы и уходил, уклоняясь от спора. Мне это тогда казалось признаком душевной слабости, несовместимой с руководящей должностью. Никогда не видел его, даже представить не мог (и сейчас не могу) взбешённым, разъярённым или потерявшим контроль над собой. Но однажды он всё-таки сорвался.

Этому случаю я не свидетель, потому что в воскресенье опять на Литургию не поехал. Мне рассказали:

— Герман наш сегодня с благочинным поругался при всех прямо в трапезной!

Переживал он потом очень сильно (мне рассказывал невольный свидетель). Причину я не спрашивал. И так ясно: не за себя он вступился, за фермерских.

«Я раньше думал...»

Запомнился разговор небольшой, точнее даже — фраза одна Великим Постом 2002 года. Мы тогда опять в одной келье жили, на мансарде.

Вечером, после правила, я засыпал, Герман молча сидел с чёткой, потом говорит:

— Я раньше думал, что монашество — это подвиги, отшельничество, пустыня. А теперь, вот оно, монашество, на днях уже, — и совсем по-другому всё...

На Страстной седмице в Великую Среду он принял монашеский постриг с именем Георгий.

«Муж двоедушен неустроен во всех путех своих» [3]

А я за пять лет при монастыре так и не определился, хоть и надевал подрясник по праздникам. Первые два года в монастыре прошли безоблачно, вторые два по-разному, на пятый залихорадило.

Несоответствие между внешней формой одежды и внутренним «я» рождало постоянное ощущение нелепой игры, обмана себя и окружающих, пустой траты времени и необходимости побега. Фаза апатии неизбежно сменяла фазу активности точь-в-точь по сценарию МДП [4].

***

Герман имел возможность круглосуточно наблюдать череду моих настроений, поскольку первую половину 2002 года мы снова прожили с ним вместе. У них на втором этаже ремонт затянулся, а у меня как раз очередной сосед съехал. И Герман «временно» перебрался ко мне на мансарду.

Заглянул однажды:

— Не возражаешь, если я поживу здесь немного?

Да так и остался. Несколько месяцев прошли на удивление мирно. Я уже успокоился насчёт него, в целом признал за старшего. Винить в своём неустройстве, кроме себя, было некого. Вот, кстати, ещё одна причина бежать туда, где нас нет.

Герман (после Пасхи Георгий) вёл себя просто и по-братски. Пытался, как мог, помочь мне разобраться в себе, вытащить из уныния, подбодрить, расшевелить. Приглашал вместе сходить на пару дней на скит какой-нибудь с ночёвкой или с палаткой на берег Ладоги. Рассказывал о своих приключениях в горах, о современных кавказских пустынниках.

После тех рассказов и засел во мне впервые помысл о Кавказе как о возможном месте дальнейшего пребывания. А вдруг это именно оно и есть?

***

В марте Герман сменил мне послушание по моей же просьбе, — назначил конюхом. Тот год был последним, когда на ферме держали лошадь, а иногда двух сразу — для работы и для пастуха.

Верхом до этого я пас довольно много, а вот запрягать и работать с лошадью не приходилось. И он показывал, как надо обращаться с мерином [5] Радаром, упряжью и телегой. Это интересное занятие отвлекло и развлекло месяца на три. Потом опять началось уныние.

Зимой, после Крещения, Герман отпустил меня на месяц в Троице-Сергиеву лавру и Нилову пустынь, а летом сам посоветовал и помог собраться и уехать на Кавказское подворье.

Назад не вернусь

Пять лет до тех пор не покидал я Валаама. Редкие вылазки в Сердоболь [6] только подчёркивали оторванность от Большой земли и связанных с ней «больших» забот. Состояние, дарованное посреди Ладоги отсутствием средств связи и лишней информации, было совершенно особое, неповторимое, бесценное и, видимо, навсегда утерянное.

В самый разгар июля, полный надежд и мечтаний, двинулся я в южном направлении. Отец Георгий проводил на катере до причала. Мы плыли по внутренним озёрам на старом добром надёжном «Прогрессе» [7].

Я мысленно прощался с островом и его обитателями и был уверен — назад не вернусь.

Но, как обычно, вышло всё не так.

Продолжение следует...

---

[1] Ср. «Отечник», про Макария Великого.

[2] Плашкоут – плоскодонное самоходное беспалубное судно для перевозки грузов с аппарелью.

[3] Иак. 1:8.

[4] Маниакально-депрессивный психоз.

[5] Мерин – выхолощенный жеребец.

[6] Сердоболь – название города Сортавала до 1918 года.

[7] «Прогресс» — серия моторных лодок, производилась в СССР в различных модификациях с 1960-х годов на Куйбышевском авиационном заводе.

---