«Послушник ста игуменов» (первая часть)

— Владыка, как Вы отвечаете на вопрос: «Кто Вы?».

— Я Вам отвечу так, как многие Игумены на Святой горе отвечают шутливо: «Послушник ста игуменов». Дело в том, что Игумен очень часто выступает в роли послушника. По заповеди Божией он служит: «Кто из Вас хочет быть большим, да будет всем слугой». Таким слугой, таким послушником приходится быть и мне.

Когда читаешь о великих старцах, об устроении древних монастырей, иногда просто завидуешь даже. Он сказал: «Иди!» — и тот идет; «Стой!» — и стоит; «Сделай то»; «Принеси это!». Всё делают. А мне для того, чтобы человек пошёл и сделал то, чего я от него прошу, приходится объяснять, рассказывать, даже доказывать. И вот только после этих объяснений он: «Благословите», и пошёл.

То есть, как и всякий хороший солдат хочет быть генералом, каждый послушник, по сути, хочет быть Игуменом. Он хочет сам решать, сам определять. Такая сложность присутствует в монастырской жизни.

Но мы за эти уже 27 лет, которые я здесь нахожусь, как-то стали больше понимать друг друга, и мир воцарился у нас в обители. Слава Богу! Потому, что первое, чего я просил, когда приехал сюда в 93-м году, — чтобы был в обители мир среди братии.

И, мне кажется, самое большое мое достижение даже не то, что мы восстановили, построили, отреставрировали, — а то, что меня братия, как это недавно они сами признались, за глаза называет «папой».

Мне это кажется самым серьезным достижением, которое вообще может быть у Игумена, у епископа. Потому что ведь недаром Святейшего Патриарха мы называем «Отцом».

Как преподобный Серафим Саровский говорил, что Игумен должен быть и отцом, и матерью своим чадам, своим братьям.

— Владыка, Вы воспитанник Троице-Сергиевой Лавры. У нас в Церкви сегодня есть даже понятие такое – «лаврский монах». Причем, я сталкивался с тем, что в это понятие вкладывают разные значения и иногда не вполне положительные. Что для Вас значит определение — «лаврский»? Вы себя ощущаете воспитанником Троице-Сергиевой Лавры?

— Конечно же ощущаю, не забываю никогда. Потому, что самые первые мои шаги в монашестве были именно в стенах Лавры преподобного Сергия Радонежского. И конечно, ощущаешь себя одним из тех птенцов, которые вылетели из гнезда Сергиева. Но сказать, что я навсегда остался лаврским, не могу. Вот сейчас я валаамский.

— А лаврский отличается от валаамского?

— Конечно. У нас много отличий. Я не говорю, что мы чем-то лучше.

Знаете, в начале 90-х годов (93-й год, 94-й) у нас была такая гордыня — монашеская. Есть разные виды гордыни, — и есть такая гордыня монашеская: «У нас традиции, мы все исполняем по Типикону, у нас устав Валаамский, мы канон читаем на 16, на 18 и библейские песни поем каждую ночь...» У нас ночные службы были.

Этот период гордыни, слава Богу, закончился. Пришло понимание того, что Евангелие важнее, чем Типикон, любовь важнее, чем Типикон, молитва... Молитва именно личная. Церковная, разумеется, на первом месте, — Евхаристия, Литургия. Но молитва личная должна быть всегда, потому что через молитву мы становимся лучше, мы начинаем ощущать некие проблески любви, мы начинаем постигать любовь Божию, мы начинаем любить Христа, — только в молитве.

И через молитву о тех людях, которые находятся в тяжёлом положении, просят нас молиться: о скорбящих, страждущих... Вот особенно в молитве об этих людях сердце всегда умиляется. То есть мы приближаемся через молитву к главной заповеди Божией — о любви к Богу и к ближнему.

Я не говорю, что этого нет в Лавре. Конечно есть, но по опыту моей жизни там, — очень много суеты было. Очень много. Очень много людей было. Может быть сейчас меньше. Может, сейчас там братия больше молится. Но я говорю про свой опыт, про то, что было там.

Поэтому такая реакция была новых монастырей, которые только стали открываться. Оптина пустынь, например, Валаам, Соловки, другие монастыри. Они начинали возвращаться к тому, что было за годы советской власти потеряно. Ведь даже отец Кирилл (Павлов) говорил, что, к сожалению, Лавра стала большим приходом. Очень много людей, очень много именно пастырской работы: окормлять людей, утешать их... Это необходимо было в те годы. У нас на всю страну, на весь Советский Союз было всего четыре мужских монастыря. Поэтому понятно, что по-другому быть и не могло.

А здесь, особенно на Валааме, есть возможность молитвы уже уединённой. Братья живут на скитах, где больше возможности молиться. И в самом монастыре, особенно в зимнее время, у нас практически нет гостей, и мы предоставлены только самим себе.

— 1988 год, год празднования 1000-летия Крещения Руси, стал переломным в истории нашей Церкви. Время надежд. Вы были тогда насельником Троице-Сергиевой Лавры. И как раз во время Поместного Собора юбилейного года были рукоположены в иеромонахи. Если бы иеромонах Панкратий сегодня мог обратиться к епископу Панкратию, что бы он ему сказал?

Ну, вот, представьте: 1986 год, я попал в Лавру. А надо сказать, что до этого времени в Лавру можно было попасть только через семинарию, через московские духовные школы. Но перестройка уже началась. И это был первый наш такой курс, который состоял из людей с высшим образованием. До этого не брали: «Высшее образование? Нечего тебе тут кадилом махать! Иди, на кого учился, там и работай!».

А я архитектор по образованию. И когда была создана комиссия по подготовке юбилейного Собора, меня сразу в неё определили, в помощники. А меня так воспитали: если поручили что-то, я должен сделать это максимально хорошо. Я просто по-другому не могу, так воспитан. И, конечно, там выкладывался. Тем более, что понимал какого масштаба событие и какое доверие мне оказано.

Братия постарше говорили: «Слушай, ну куда ты лезешь? Ты что, начальником хочешь быть? Смотри на нас, вот мы тихо, спокойно по-монашески живём. Послужил, поисповедал — и спокоен. А начальники до ночи чем-то занимаются, на полунощницу не ходят, потому что просыпают. Заканчивай ты все это!». Я отвечаю: «Да не могу я по-другому!». Но видит Бог, я хотел быть простым монахом и иконописцем. У меня две мечты таких было еще с тех пор, как в первый раз прочитал Евангелие. Монахом и иконописцем. Больше ничего.

И когда Святейший Патриарх Алексий меня спрашивал про Валаам, — я очень хотел на Афон. Своя воля меня тянула на Афон. Я побывал там в 91-м году с Благодатным огнем. И очень не хотел оттуда уезжать. Просто не хотел!

Мне там говорили: «Отец! Ну куда ты поедешь! Здесь же рай! Ну, ты посмотри!». Я говорю: «Согласен, рай. Молитва как будто разлита в воздухе! Все святостью наполнено!». Я тогда взмолился Божией Матери. Это еще было советское время, и были невозвращенцы... Я думаю: «Они же остались и ничего!». И стал молиться. А уже паром подходит к причалу Пантелеймонова монастыря. Я молился, молился... и ответ прямо, чётко и просто: «Нет!».

Я со слезами на глазах пошёл на этот паром. Владыка Василий Родзянко тогда был духовником нашей делегации. Он меня видит, обнимает, утешает. Говорит: «Да, действительно, каждый час нашего пребывания на Афоне золотыми скрижалями записан в наших сердцах. Мы все это сохраним, это все нам поможет в будущем. Но надо ехать, исполнять свой долг». Это же миссия была, мы Благодатный огонь везли первый раз в Россию.

Когда я вернулся, сразу объявил духовнику своему старцу Кириллу (Павлову), что хочу на Афон. И батюшка, добрейшая душа, перестал со мной разговаривать! Страшное время для меня! Он просто перестал меня замечать. Он как-то видел, что нет в этом воли Божией. Если до того меня в пустыню на Кавказе отправил спокойно (видимо, знал, что скоро вернусь), то на Афон — нет, ни в какую!

Но я все равно непослушание проявил. Написал прошение, подал документы, попал даже на собеседование к Святейшему Патриарху Алексию. А он вдруг спрашивает: «Вот Вы хотели на Южный Афон, в Грецию. А если мы Вас пошлем на Северный Афон, — как Вы на это смотрите?». Я отвечаю: «Я послушник, Ваше Святейшество... как скажете, так и будет». И ни разу с тех пор не пожалел об этом!

Только благодарил Бога, что оказался здесь, на Валааме...

(продолжение следует)

---