Русское монастырское странноприимство

Около десяти лет назад мне довелось посетить один бедный высокогорный монастырь. Мы долго поднимались вверх, оставляя позади деревушки, каждая последующая из которых была меньше и беднее предыдущих. Долгое восхождение вызывало у паломников желание оставить где-то свою поклажу, и, как будто сопереживая нашей усталости, взбиравшаяся от сопки к сопке дорога постепенно сбрасывала с себя вериги асфальта и грунта.

Наконец, когда подъем был окончен, мы оказались у старой полуразрушенной монастырской стены. Настоятель, ласково встретивший нас у святых врат, проводил нас внутрь и в течение получаса лично показал нам всю ее небольшую территорию. Когда наступило время прощания, он вывел всю свою немногочисленную братию и сказал: «Мы живем очень бедно и, к сожалению, нам нечего вам подарить. Но разрешите, мы для вас споем – примите это как наш вам подарок».

Эта история, которой я начинаю свой доклад, на мой взгляд, как нельзя лучше отражает понимание странноприимства, которое характерно для православной монашеской традиции. Не имея системы, аналогичной системе орденов в католичестве, она никогда не разделяла деятельное и созерцательное подвижничество. Но, в то время, как в богословской и духовно-назидательной литературе соотношение двух образов служения характеризовалось взаимопроникновением и взаимозависимостью, на практике оно всегда становилось источником духовной брани как для отдельных монахов, так и для целых монастырей. Кульминацией подобного рода дискуссий для русской монашеской истории явился средневековый спор между последователями прпп. Иосифа Волоцкого и Нила Сорского – «стяжателей» и «нестяжателей». И хотя обе позиции в конечном итоге были одобрены Церковью, в практическом отношении совместить в пределах одного монастыря созерцательный уклад жизни с социальным служением (в той или иной его форме) всегда представлялось проблематичным. Более того, жизнь доказала, что чрезмерно активное участие монастыря в последнем является разрушительным для его интегральности – и если и можно найти точки соприкосновения между деятельным и созерцательным образом подвижничества, то, в первую очередь, их следует искать в области странноприимства, которое не зависит не столько от финансового благополучия монастыря, сколько от способности братии видеть в госте Христа, ангела и святого, как и завещает древнейший дошедший до нас монастырский устав прп. Евфросина Псковского.[1]

Если для прп. Иосифа и его традиции накопление монастырем собственности и материальных средств находило свое оправдание в возможности через их посредство ощутимо участвовать в жизни тех, с кем монастырь вступает в контакт, то для традиции «нестяжателей», которые были лишены каких либо существенных владений, единственно реальным и единственно оправданным способом осуществлять ту же самую работу выступало странноприимство.[2]

Однако если внутренний смысл странноприимства не зависит от изобилия имения (ср. Лк. 12.15), то внешнее его проявление выражается через уровень комфорта, с которым монастырь готов принять богомольцев. Не случайно, что поэтому именно на эту сторону странноприимства в первую очередь обращает внимание большинство паломников. Путешествие в монастыри, часто расположенные вдали от городских центров, и в наши дни сопряжено с необходимостью перенесения разнообразных тягот дороги, но тем более это было характерно для паломничеств прошлых веков. «Трудности пути в «крайсветную обитель» придавали паломничеству особую глубину, напряженность и драматизм»,[3] – пишет С. Морозов. Тем большее впечатление производил на странников контраст между опасностями и грязью дороги и уютом и чистотою монастырской гостиницы:

«Наконец, – пишет В. Розанов, – ямщик остановился около грязного, маленького, едва заметного крыльца. И выйти пришлось в грязь. Но едва я сделал несколько шагов по каменной лестнице и сейчас же по каменному коридору второго этажа, как передо мною распахнулась дверь обширной, чистой, необыкновенно уютной комнаты, с домашнею не «номерною» обстановкою, хотя это был именно номер. И такая предусмотрительность: в конце июля комната оказалась тепло натопленною! На дворе не было не только холода, но и дождя. Но хозяева предвидели, что путнику в ночь или поздний вечер ничего так не надобно, как теплый угол, теплая, не отсыревшая постель. Я помню отвращение, с каким ложился буквально в ледяную и мокрую постель великолепной гостиницы в Венеции в половине мая, и благословил ум русских, догадавшихся, что путешественнику нужны не канделябры, не зеркала, не шелковая обивка кресел, а чистая простыня, пуховая подушка да сухой и теплый воздух недавно протопленной комнаты. «Самовар, скорее самовар!» И через минуту я грелся в совершенно русской обстановке. Это была гостиница Понетаевского женского монастыря».[4]

«Везде виднелись порядок, распорядительность, заботливость, обходительность, душевная теплота, дававшая гостю-богомольцу особый уют и покой, необходимые для уставшей от мирской суеты души»,[5] – пишет о женских монастырях протопресвитер военного и морского духовенства Российской Империи Георгий Шавельский.

Но не только паломники, а и сами монахи от случая к случаю использовали возможность оказания комфортабельного размещения как способ расположить посетителей к монастырю:

– У нас комнаты хорошие, просторные! – таял гостинник. Даже которые простые богомольцы и тем всячески представляет монастырь льготы… А для ипостасных господ мы по две келии отводим и постель даем…, – вспоминает свой разговор с монахом Свято-Успенской Святогорской лавры В. Немирович-Данченко.[6]

Конечно, чувство умиротворения, испытанное и описанное многими паломниками, переступавшими монастырский порог, связано далеко не только со степенью предоставляемого им комфортного размещения – как мы увидим далее, намеренный или вынужденный аскетизм гостеприимства тоже приносил свои благодатные плоды. Основное значение здесь имел, конечно, пребывающий внутри монастырской ограды дух молитвы и проистекающий из него дух любви:

«Попав в обитель, – пишет князь Г. Н. Трубецкой о своей поездке в Оптину пустынь, – я почувствовал такой мир и покой, которые не могли не подействовать на самую смятенную мятущуюся душу. Здесь, у порога монастырских ворот, утихали земные тревоги. Вокруг этих храмов и келий поколения молитвенников создали атмосферу духовного сосредоточения».[7]

Но монастыри не всегда могли или хотели окружать пребывание паломников в обители излишним комфортом. Иногда это становилось причиной недовольства путешественников, привыкших к благоприятным бытовым условиям и ожидавших их предоставления, как видно из заметок Акселя Гюльденстиерна, советника датского герцога, путешествовавшего по России в начале XVII века: «из Грязной в Зайцево — бедный нищенский монастырь; в нем всего три бедных голодных монаха; монастырь был не больше норвежского грязного крестьянского дворишка. Прибыв туда, мы не нашли там ни людей, ни скота, ни пожитков, ни утвари, ни стульев, ни лавок — ничего, кроме двух отощавших голодных собак и одной несчастной курицы… В Зайцеве… проехали мимо маленького монастыря; было в нем всего пять противных и скверных монахов; … в Едрово … стоит дрянной монастыришко, в котором живет всего шесть скверных грязных монахов»,[8] и так далее.

Даже благоустроенный монастырь мог оттолкнуть посетителя строгостью своей жизни, проявлявшейся и в личном поведении насельников, и в организации монастырской инфраструктуры. Вот какое впечатление оставил Смольный монастырь в Санкт-Петербурге на французского аристократа Астольфа де Кюстина, посетившего его в 1839 году: «Когда обходишь по периметру этот благородный приют, монастырь величиной с целый город, притом с архитектурой, какая пристала больше военному учреждению, нежели духовному ордену, перестаешь понимать, где находишься: перед вашим взором – не дворец и не монастырь: это женская казарма».[9]

Но в большинстве случаев в думающих и непредвзятых паломниках аскетизм приема не только не вызывал столь высокомерного отторжения, но, более того, даже в случае с писателями, не знакомыми с православной культурой, являлся причиной духовных размышлений и переоценки своего отношения к святыне. В 1858-1859 гг. французский писатель Александр Дюма совершил поездку по России, которая включала посещения ряда монастырей. Вот как он вспоминает о пребывании в гостинице Троице-Сергиевой Лавры:

«Комнаты грязные, а постели жесткие. Но в конце концов за чашкой превосходного чая и дружеской беседой можно без труда дотянуть до двух часов ночи, а если встать в шесть утра, то дело сведется всего-навсего к четырем часам мучений…. Впрочем, эти мучения становятся легкими и даже сладостными для некоторых паломников и паломниц…. Hа следующий день вы возносите благодарность святому Сергию, даже не припоминая хорошо или дурно вам было спать».[10]

В связи с упоминанием последних имен следует отметить, что, несмотря на то, что многие русские монастыри часто подвергались нападениям иностранных завоевателей, и, в целом, несмотря на известный ригоризм в отношении к инославию, их двери всегда оставались открыты для представителей любых конфессий. Валаамский инок Кириак, обращенный из старообрядчества в православие, в своих записках рассказывает: «Однажды прибыли в обитель нашу…чухны, исповедующие веру лютеранскую… Настоятель не только не отказал им…, но даже приказал кормить их в братской трапезной… Признаюсь, не выдержал я… Мысленно я начал роптать на настоятеля за то, что он дозволил кормить из братской посуды… людей, которые отвергают православную веру». Вслед за этим о. Кириак почувствовал, как от него отошла Божия благодать. Помолившись, он «поспешил к настоятелю обители… и, пав к ногам его, поведал свой грех и просил со слезами прощения. Выслушав исповедь мою, отец Назарий с любовью простил меня во всем… После принесенного мною покаяния… Господь снова умилосердился надо мною… и душа моя чувствует такую радость, какой и описать нельзя…»[11]

Эта готовность принять каждого, вне зависимости от политических или богословских воззрений, производила неизгладимое впечатление на паломников из числа интеллигенции. Вот как Иван Бунин передает рассказ одного из оптинских насельников о посещении монастыря Львом Толстым незадолго до смерти:

«Приехал, постучал и спрашивает: «Можно мне войти?» Гостинник говорит: «Пожалуйте». – «Ведь я Толстой, может, вы меня не примите?» –»Мы всех принимаем, говорит гостинник, всякого, кто желание имеет».

Монах еще говорил, что перед крыльцом настоятеля Лев Николаевич стоял на холоде и сырости с шапкой в руках. Он …не хотел входить прямо, опять просил служку доложить: «Скажите, что я Лев Толстой, может быть, мне нельзя?» Монах сам вышел к нему, раскрыв объятия, и сказал: «Брат мой!» Лев Николаевич бросился к нему на грудь и зарыдал…».[12]

Перечитывая паломнические заметки, невольно обращаешь внимание, что чем больше воцерковлен их автор, чем более глубокой является его личная духовная жизнь, тем меньше места в его воспоминаниях занимают впечатления, связанные с оказанным ему приемом. Преподобномученица великая княгиня Елисавета Феодоровна в своих письмах Императору Николаю II, известные духовные авторы Сергей. Нилус и Сергей Фудель в своих рассказах о посещении русских монастырей практически совсем не упоминают монастырские гостиницы, начиная свои воспоминания сразу с описания поклонения святыням обителей. Объясняется это, конечно, тем, что такие паломники ищут не внешних впечатлений, а возможности духовного просвещения и освящения. То, что толкает их в путь, хорошо описано в широко известной в России и за рубежом книге «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу»:

«Долго я странствовал по разным местам с сопутствовавшей мне Иисусовой молитвой, которая ободряла и утешала меня во всех путях, при всех встречах и случаях. Наконец стал я чувствовать, что лучше бы где-нибудь остановиться на одном месте, как для удобнейшего уединения, так и для изучения «Добротолюбия», …чтобы постоянно углубляться в оное и с верою почерпнуть из него истинное наставление ко спасению души через сердечную молитву».[13]

Отсутствие упоминаний монастырского гостеприимства происходит, однако, не в силу его маловажности или непривлекательности. Авторы осознают его духовное значение, однако принимают наличие располагающего к духовным размышлениям гостеприимства как неотъемлемую часть монастырского уклада жизни в нормальных условиях. Тот же С. Фудель, имевший возможность посещать русские монастыри до и после исторических катаклизмов начала XX века, пишет, например, о том, какое впечатление на него оставил Толгский монастырь накануне русской революции:

«Толгский монастырь, очевидно, представлял обычную картину духовного оскудения тех лет. Была там и гостиница, но она существовала главным образом для дачников: все номера на летний сезон сдавались под дачи…. «Се, оставляется вам дом ваш пуст»».[14]

Подобным образом и другой писатель-паломник, И.С. Карпов, вновь посетивший Соловецкий монастырь приблизительно в то же время, пишет: «Приехав в монастырь, сразу заметили, что что-то изменилось. Паломников не видно. На приехавших паломников не обращают внимания, никто не встречает, как было ранее».[15] Таким образом, располагающее и доброжелательное гостеприимство, личное внимание к гостям является для паломников признаком благополучного уклада монастырской жизни и одним из главных факторов, открывающих возможность для последующего духовного диалога.

О важности личного внимания для того, чтобы посещение обители оставило преобразующий жизнь паломника след, пишет в своих воспоминаниях о Валаамском монастыре духовник митрополита Антония (Сурожского) архимандрит Афанасий (Нечаев): «…получить это воздействие иначе нельзя, как только в личном общении. Вот почему и идут паломники, чтобы соприкоснуться с монашеским миром в лице отдельных монахов, старцев, духовников. Потом у многих завязывалось личное общение на всю жизнь, начиналась иногда переписка. Все это — такие явления, которые нельзя заменить никакой благотворительностью или просветительной работой. И она нужна, но нельзя ради нее менять строй и дух веками сложившегося монастырского православного уклада».[16]

Результатом теплого отношения валаамского монаха Иувиана (Красноперова) к маленькому паломнику Алексею Ридигеру стала его переписка с будущим Патриархом Московским и всея Руси. Личное внимание, оказанное Н. В. Гоголю в Оптиной Пустыни, и доброжелательность ответственного за прием знаменитого гостя послушника не только стали поводом духовных размышлений писателя, но и легли в основу длительных теплых отношений: «По приезде Гоголя игумен Моисей поручил послушнику Петру показать гостю храмы и другие строения обители. Несмотря на краткость знакомства и беседы, Гоголь очень полюбил Григорова и впоследствии говорил о нем: «Он славный человек и настоящий христианин; душа его такая детская, светлая, прозрачная! Он вовсе не пасмурный монах, бегающий от людей, не любящий беседы. Нет, он, напротив того, любит всех людей как братьев; он всегда весел, всегда снисходителен. Это высшая степень совершенства, до которой только может дойти истинный христианин».[17]

В особенности личное внимание ответственной за прием гостей братии оказывается важным для людей, для которых даже кратковременное приобщение монастырской жизни является погружением в совершенно неизведанную и странную среду. Именно такое внимание помогает им перестать воспринимать монастырь как своего рода этнографический музей. В записках о посещении Ново-иерусалимского монастыря английский писатель Льюис Кэрролл рассказывает о полном равнодушии, с которым столкнулся он и его спутники. Сопровождавший их «самый что ни на есть патентованный» монах полностью игнорировал попытки не владевших русским языком иностранцев начать диалог. Однако стоило им поинтересоваться, не говорит ли в монастыре кто-нибудь по-немецки, по-французски или по-английски, как эта фраза стала поворотным пунктом их судьбы: «нас сразу же представили другому монаху, который прекрасно, но вполне для меня понятно говорил по-французски, и он чрезвычайно любезно посвятил себя нашим услугам – почти, можно сказать, до конца дня».[18] В похожей ситуации Кэрролл оказался и в другом монастыре, при посещении которого его сопровождал епископ, имевший ограниченное знание английского, но искренне желавший сделать визит познавательным, а также мирянин, князь Чирков, который не только объяснял назначение различных предметов на французском, но, когда гости пожелали приобрести иконы и сувениры, помогал им в общении с продавцами церковной лавки.

В последних воспоминаниях обращает на себя внимание значение личной образованности принимающей гостей монастырской братии. В 2004 году митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, ныне – Святейший Патриарх, в докладе на тему «Проблемы и пути развития современного православного паломничества» акцентировал мысль, которая нашла затем свое отражение в проекте документа, подготовленного Синодальным отделом по монастырям и монашеству «Рекомендации по развитию паломнической деятельности в монастырях Русской Православной Церкви» – помимо очевидной возможности приобщиться той или иной находящейся в монастыре святыне, паломничество несет огромную просветительскую нагрузку, а братия и сотрудники, несущие послушание в монастырской паломнической службе, вследствие этого, являются не администраторами, аналогичными служащим мирской гостиницы, а духовными кормчими, просветителями и миссионерами. Посещение монастыря паломниками, пишет Святейший Патриарх Кирилл, «это их воцерковление, их катехизация. В этом контексте насущной задачей является повышение профессионального уровня людей, которые работают с паломническими и туристическими группами. Они должны быть современными и интеллигентными, …знающими свою историю, умеющими заинтересованно рассказать о святых местах и могущими помочь своим гостям соприкоснуться со святым местом, передать им, может быть, свое настрое, свое понимание, свой религиозный опыт».[19]

Разумеется, речь не идет об исключительно академической подготовке. Очень часто монастырский гостинник или сотрудник паломнической службы окажутся единственными представителями обители, с которыми паломники смогут вступить в относительно продолжительное общение; в их лице паломник видит образ всего монастыря, они – носители монашеского духовного опыта молитвы и благочестия. На это обращает внимание устав Троице-Сергиевой Лавры, призывая монахов помнить, что «брат, получивший от священноначалия послушание духовно окормлять паломников, должен вести их к Богу, по мере своих сил помогать им возрастать в любви, преданности и поклонении Ему».[20] Именно гостинник становится тем, через кого паломник получает первые духовные наставления. Размещаясь в монастырской гостинице, И. Шмелев обратил внимание, что монах-гостинник все время что-то шепчет. Отвечая на вопрос, монах «почему-то запинается, но видно, что ему хочется мне ответить.

– Это и вам пользительно. От всяких забеглых мыслей и суемудрия надо творить «Иисусову молитву». Знаете?..

Я не знаю. Он говорит, раздельно: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного».[21]

Из общения с монастырским гостинником еще один писатель, Владимир Иванович Немирович-Данченко, получил урок духовного понимания другой стороны монашеского странноприимства – попечения о больных:

«– Велика ли у вас больница?

– Что больница! Что в ей… Один грех. Господь гневом своим посетил, а миряне к земным медикам прибегают. Точно они сильнее Царя Небесного. Ох – неверие! Что медика призывать, что идолу поклоняться – все едино!

– Так у вас, значит, доктора нет?

– Пост и молитва – вот доктора. Больница есть, но для мирян больше. Истинные монахи гнушаются этим…. Что означает болезнь? Гнев Господень означает; ибо сказано, что без воли его ни единый волос не спадет… Что доктора! Господь смилуется и пошлет исцеление… Вот наши доктора – Зосима, Савватий, Филипп и Ирмоген».[22]

Хотя данный конкретный совет и не отражает объективно православный взгляд на этот вопрос, однако сейчас нас интересует другое – через общение с гостинником паломник часто получает возможность соприкоснуться с тем, чем живет монашеская община и что формирует ее духовную жизнь. Тот же Немирович-Данченко рассказывает об общении с монахами разных монастырей, ответственных за встречу гостей, и о том, как под влиянием их примера у него мгновенно начинало формироваться мнение о монастыре в целом:

«Тут в первый раз мне кинулось в глаза различие между монахами Троицко-Сергиевской лавры и Соловецкого монастыря. Когда я ездил в первую, меня в подворье встретил монах в рясе лионского бархата, с золотою часовою цепочкой на груди и кольцами на руках. Тут же все попадавшиеся навстречу монахи носили толстого черного сукна рясы и грубые крестьянские сапоги.

– Что, у вас все так одеваются? – спросил я у первого монаха.

– Как это то есть? – недоумевал тот.

– Да так, лучше не носите одежды, как в других монастырях?

– Нет, у нас этого не положено. Потому нам другой одежды не требуется».[23]

В отличие от бесед, которые паломник затем может вести с исповедующими иеромонахами или уважаемыми духовниками обители, источником духовных уроков, получаемых через гостинника и вводящих гостя в сокровенную жизнь обители, могут стать самые обыденные вещи – ласковое приветствие, уютная келия. Для Ивана Шмелева таким источником духовного урока при посещении Валаама стало предлагаемое паломникам угощение:

«– Отведайте нашей пищи, во славу Преподобных. Наша пища секрет имеет.

– Секрет..?

– Даже два секрета. Поначалу она не вкусна для чистого богомольца. Хлебнет, понюхает и положит ложку. А как подберется в чемодане, глядишь – и привыкает, да так привыкает, что и мыть мисочку незачем. … А другой секрет вот какой. Поначалу с нашей пищи слабнуть начинает непривышный человек, похудает, побелеет… и тут будто что переломит в нем! Пойдет и пойдет в силу входить, и такая в нем сила объявляется… в миру не было такой силы, когда всякую снедь вкушал. Наша пища благословенная, с молитвы. Над ней песнопения поют, дух-то силу и набавляет».[24]

Вообще, монастырская трапеза – одно из событий паломничества, которое производит впечатление на очень многих, если не всех, гостей обители, располагает их к братии и надолго запоминается. Изнуренный тяготами путешествия по России XVII-го века голландец Николаас Витсен посетил один из самых красивых русских монастырей – Иверский монастырь на Валдае. Но ни великолепный природный пейзаж, ни монастырская архитектура или святыни поразили воображение путешественника, а то, что «приор монастыря сразу прислал нам в дар рыбу, хлеб, квас».[25]

Равным образом и русские писатели-паломники часто не скупятся на описания монастырской любви, которая, по выражению одного богослова, «стала съедобной»: «Чтобы досказать все о Сарове: чудный там квас! …Замечательный вкус. И булки там чудные – вдвое больше петербургских…, и до того нежно тесто, какого в Петербурге не найдешь, да я думаю – и нигде. И малосольные огурцы, накануне попробованные, оказались превкусными…»[26]

Приглашение к столу, радушное угощение – еще один способ, которым страннолюбивый гостинник может дать почувствовать паломнику, что монастырь – это и его дом, в котором он желанен и любим.

«Вхожу, – вспоминает о посещении Гефсиманского скита Троице-Сергиевой Лавры Владимир Филимонович Марцинковский, – Навстречу выходит послушник. Как ласково и смиренно он принял меня! Сразу засуетился, отвел меня в чистенькую комнату, где были железная кровать и стол; принес маленькую лампу. Наутро стучится и входит с самоваром. Словом, принял меня, как родного, с таким усердием и истовым русским странноприимством, — «как для Господа». Я прожил там несколько дней и отогрелся соприкосновением в лице этого послушника с подлинной народной, русской добротой. Он усмотрел во мне тоже как бы инока и убеждал меня всегда ревновать о благочестии — «ради Христа и Его Пречистой Матери».[27]

Наконец, впечатления от посещения святых мест были бы, наверное, не столь полными, если бы паломник не имел возможности увести с собой на память что-то такое, что напоминало бы ему о святыне, которой он поклонился, и святости, простертой к нему через любовь братии. И хотя в отрывке из воспоминаний свт. Игнатия Брянчанинова о посещении Валаамского монастыря, который я сейчас прочту, говорится в первую очередь о нищих, разве не выражают эти слова переживания каждого, пришедшего на богомолье в обитель, коль скоро каждый, ищущий Царствия Небесного, должен быть нищим?

«Посетители монастыря помещаются в гостинице. Есть особенный приют и для нищих, которыми богата эта часть Финляндии. Нищим дозволяется быть на Валааме в течении двоих суток, и пользоваться трапезою, нарочно приготовляемою в их приюте, а на дорогу дают каждому два куска ржаного хлеба. И для этого-то подаяния стремится за сорок, за пятьдесят верст финляндец в монастырь Валаамский!»[28]

«Да почиет на вас благословение странника за то, что вы возлюбили странноприимство! … Да будут благословенны житницы ваши и имущество ваше: потому что нищий всегда находит у вас и укрух хлеба, и лоскут одежды для прикрытия наготы своей!»[29]

Этим благословением великого подвижника Русской Православной Церкви, сделавшегося причастником странноприимной любви, позвольте закончить мой доклад.

[1] Амвросий (Орнатский), еп. Древнерусские иноческие уставы. М., 2001. С. 54-55.

[2] «Иноческая милостыня — помочь брату словом во время нужды, утешить в скорби духовным рассуждением; душевная милостыня на столько выше телесной, на сколько душа выше тела. Если придет к нам странник, — успокоим его по силе, и если требует хлеба, — подадим ему и отпустим его», — Нил Сорский, прп. Устав о скитской жизни. СТС, 1991. С. 9.

[3] Морозов С. Постижение Соловков. Товарищество Северного Мореходства, 2002. С. 45.

[4] От Соловков до Святой Земли. Паломнические очерки русских писателей. М., 2012. С. 288-289.

[5] Радость кроткого любящего духа. Монастыри и монашество в русской жизни начала XX века. Живые голоса эпохи. М., 2017. С. 208-209.

[6] Немирович-Данченко, В. Наши Монастыри. СПб., 2009. С. 220.

[7] Радость кроткого любящего духа. С.62.

[8] Гюльденстиерне, А. Путешествие Его княжеской светлости герцога Ганса Шлезвиг-Голштинского в Россию в 1602 г. // Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских. №3. М., 1911. С. 9,11, 12.

[9] Де Кюстин, А. Николаевская Россия. La Russie en 1839. М., 1990. С. 1991.

[10] Дюма, А. Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию 1858-1862. М., 2009. С. 549-623.

[11] Валаамский монастырь и его подвижники. Спасо-Преображенский Валаамский монастырь, 2005. С. 67-68.

[12] Бунин, И. Освобождение Толстого. Собр. Соч. М., 1967. Т. 9. С. 20-21.

[13] Откровенные рассказы странника духовному своему отцу. СТСЛ , 1997. С.26-27.

[14] Радость кроткого любящего духа. С. 190.

[15] Там же, С. 132.

[16] Афанасий (Нечаев), архим. От Валаама до Парижа. Фонд «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского», 2011. С. 89.

[17] Воронов, В. Николай Гоголь. Опыт духовной биографии. М., 2008. С. 151.

[18] Кэрролл, Л. Дневник путешествия в Россию в 1867 году. М., 2004. С. 83-84.

[19] Православное паломничество. Сборник. М., 2009. С. 127-128.

[20] Троице-Сергиева Лавра за последние сто лет. М., 1998. С. 165.

[21] Свет Православия. Паломнические очерки. М., 2003. С. 57.

[22] От Соловков до Святой Земли. С. 155-156.

[23] Там же, С. 10-11.

[24] Свет Православия. Паломнические очерки. М., 2003. С. 52.

[25] Витсен, Н. Путешествие в Московию, 1664-1665. СПб., 1996. С. 199.

[26] От Соловков до Святой Земли. С. 317.

[27] Радость кроткого любящего духа. С. 176.

[28] Полное собрание творений свт. Игнатия Брянчанинова. М., 2007. Т. 1. С. 417.

[29] Там же, С. 419.

Новости подворья Москвы